Григорий Гуковский - Реализм Гоголя Страница 32

Что именно этот внутренний идейный нерв «Повести» в ее соотношении с «Тарасом Бульбой» смутил души реакционеров, видно из того, что ведь элементы, из которых сложены оба гоголевских произведения, внешне не могли никого удивить новизной. И смешные пошлые провинциалы были давно известны как в повести или романе, так и на сцене, — и мотивы быта, восстания, вольницы, героического разбоя, песенно-эпической украинской старины, весь «романтический» аппарат «Тараса Бульбы» был достаточно привычен для читателя 1835 года. Отсюда и ошибка П. Мериме, воспринявшего Тараса и запорожцев в ряду традиционных романтических бандитов и потому ничего не понявшего в гоголевской повести.

Между тем настоящий смысл повестей «Миргорода» следует локализовать историко-литературно не в ряду Латуш — Сомов — Маркевич и т. п. и не в ряду с Нарежным, или Булгариным, или другими нравоописателями, а в ряду с пушкинскими путями и исканиями в прозе. Стоит сопоставить «Тараса Бульбу» с «Кирджали». Незачем искать здесь «влияний» или иных воздействий: «Тарас Бульба» написан до появления «Кирджали» в печати. Конечно, Гоголь мог знать пушкинскую повесть до ее опубликования; конечно, и Пушкин мог знать «Бульбу» до печатания его в «Миргороде», следовательно, каждый из них мог зависеть в данном случае от другого. И все-таки дело вовсе не в этой биографической возможности, а в исторической соотнесенности и закономерной связи путей идейного движения обоих гениев, старшего — учителя и младшего — ученика, дело в некой перекличке их.

И там и здесь — проблематика народного стихийного и свободолюбивого движения как кузницы героизма и героев, несмотря на «грубость», суровую правду этого движения. И тут и там эпический героизм диких людей народной освободительной борьбы противостоит мелочности, постыдной пошлости бытовой обыденности, привычно окружающей читателя; но у Пушкина борьба народа революционна, у Гоголя — нет; у Пушкина противопоставление эпоса и пошлости дано в пределах одного произведения (Кирджали — краснорожий чиновник), у Гоголя оно развернуто на два произведения (Тарас, Остап и др. — Довгочхуны, Перерепенки и др.); у Пушкина несколько экзотическому разбойнику, перерожденному в героя, противостоит русский чиновник-обыватель; у Гоголя именно люди Руси (опять напомню, что Гоголь мыслил Украину и Великороссию объединено, как государство и даже нацию) — герои, хотя они же дают и Довгочхунов.

Гоголь уступал Пушкину в политической мысли (проблема революционности). Но он пошел дальше его в анализе механизма современного им обоим общества и человека, он развил в этом отношении начала, почерпнутые им у Пушкина же.

Обнаружив в российской действительности зло и причину нравственного зла современного человека, Пушкин должен был благо вынести в иную среду. Поэтому он образно отделяет среду и носителей блага (в данном случае — этерия и Кирджали) от среды и носителей зла (русское чиновничество или государственность и краснорожий старичок). Получается схема несколько механическая и разрешаемая не без пессимистической безысходности, так как зло обречено злу. У Гоголя не совсем так; у него зло диалектически соприкасается с благом в движении общества. Причина зла — в действительности дурного уклада общественного бытия (как и по Пушкину), но пушкинская идея возможностей, заложенных в человеке, бо́льших, чем их реализация, дала у Гоголя новые плоды. Возможности блага для Гоголя — не утерянный рай, а реальная возможность, и он ищет, обнаруживает и показывает ее внутри человека, отравленного злом. Поэтому он не делит благо и зло на два образных мира (экзотика — Россия), а дает их в единой национальной и даже социальной среде (сближение Тараса с Довгочхуном), разделяя их иначе — в двух сторонах единой действительности, в ее героической возможности и ее низменной реализации; это и дает две повести — о Бульбе и о двух Иванах.

Однако именно Пушкин научил Гоголя, как он научил всю последующую русскую реалистическую литературу, тому, что мало изобразить явление жизни, надо объяснить его. Гоголю уже мало показать, что человек, в частности русский человек, должен и может быть героем, а в современной действительности он — Довгочхун. Он ищет объяснения и того и другого, и, двигаясь вперед по пути, открытому Пушкиным, он ищет этого объяснения не в некой предустановленной сущности человека, не в мистико-романтической предрешенности его национального типа, не в метафизической прирожденности его личного характера, а в общественном укладе, формирующем его характер, его мышление, даже его чувствования.

Но и здесь Гоголь не повторяет своего учителя. Он менее историчен, чем Пушкин, в понимании самого этого общественного уклада, он, может быть, более утопичен, но и более оптимистичен и, если угодно, решителен. Пушкин строит целую серию, целую систему исторически бывших типов культуры, общественных и культурно-исторических укладов и — в зависимости от них — серию типов людей различных историко-общественных структур. Он — поэт-ученый, поэт-исследователь, документирующий и точно локализующий в хронологии, географии и т. п. каждый свой историко-поэтический этюд, идет ли речь о средневековой Италии, или о Франции XVIII века, или о России 1830-х годов.

У Гоголя не совсем так; он строит, в сущности, лишь два собирательных образа среды: один — это образ идеала, для него вполне осуществимого; другой — образ современности, отрицания этого идеала. Идеал, вероятно, был некогда осуществлен (в Сечи запорожцев) и может быть вновь осуществлен (для этого и пишет Гоголь); основанием, свидетельством этого является то, что идеал этот заключен в народном сознании, в душе, в складе мечты и песни народа, а ведь эта мечта и песня — факт народной жизни. Следовательно, и идеал и образы дурной среды — и реальны и современны. Гоголь как бы опрокинул историю в будущее. И в этом вопросе (конечно, вовсе не только поэтому) он был гораздо ближе Чернышевскому, чем Пушкин, потому что он оказался, так сказать, активнее, более открыто проповедуя свое отрицание и свой идеал, и проповедуя их не только как теорию, а и как искомую практику.

Но метод анализа явлений у Гоголя остается в принципе пушкинский — объяснение людей средой. Гоголь как бы спрашивает: почему люди могли и могут быть, в частности быть на Руси, такими, как Тарас, Остап, Кукубенко и другие? И почему кругом нас мы видим не Тарасов и Остапов, а Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей? И он отвечает на этот вопрос в «Миргороде», отвечает всей системой образов этой книги: потому что героев рождает героический уклад народного общества свободы, а пошляков образует подловатый уклад бытия современности.

Нет сомнения в том, что нравы и общественный уклад Сечи и украинского казачества вообще, изображенные в «Тарасе Бульбе», прельщают Гоголя, что именно эти суровые, героические нравы и обычаи казачьей вольности, по Гоголю, выковывают крепкие характеры могучих людей, выведенных на сцену в этой прозаической поэме. И здесь «среда» — в широком смысле — определяет и объясняет человека. Поэтому-то столь значительное место в «Тарасе Бульбе» занимает описание Сечи и ее обычаев; в сущности, Сечь — как коллектив, общество и ополчение — и становится главным «героем», объектом изображения и даже восхищения поэта. Правда, можно заметить здесь, что так дело обстоит главным образом во второй, окончательной редакции повести, а в первой редакции, опубликованной в «Миргороде» 1835 года, такого широкого изображения Сечи и ее обычаев еще не было. Но подобное замечание бьет мимо цели.

Дело в том, что вторая редакция «Тараса Бульбы» вовсе не является такой переработкой произведения, как, например, вторая редакция «Портрета»; работая вторично над «Портретом», Гоголь довольно сильно изменил самую сущность, замысел, содержание-идею повести, что и дало ему основание говорить о второй редакции как о новой вещи, печатать ее в журнале, — а позднейшим ученым редакторам Гоголя дало основание помещать в собраниях его сочинений обе редакции повести в основном тексте. Иное дело — «Тарас Бульба». Вторая редакция этого произведения есть лишь доработка, развитие, углубление и расширение первой; как ни велики текстовые отличия обеих редакций, как ни значительно количественное наращение второй редакции по сравнению с первой, все же никакого изменения идейного существа, содержания, художественного замысла не произошло, и, наоборот, нераскрытые намеки и наброски первой редакции нашли свое полноценное воплощение во второй.

Конечно, несколько лет, отделяющие создание обеих редакций, не прошли даром. Во второй редакции можно обнаружить уже ростки тех реакционных, националистических, мистических и елейно-моралистических тенденций, которые овладеют Гоголем через год-два и которых почти совсем нет в первой редакции. С другой стороны, вторая редакция в двух-трех местах смягчает, сглаживает выражения, видимо показавшиеся Гоголю 1840–1841 годов слишком крамольными, бунтовскими.[32]