Анатолий Луначарский - О детской литературе, детском и юношеском чтении (сборник) Страница 35

Далее вопросы нашей пропаганды — и внутренней и внешней. Колониальное движение было почвой, на которой возник по-своему блестящий колониальный авантюрный буржуазный роман. А мы? Мы от колоний отказываемся, от завоевательной авантюры отказываемся, отказываемся от конквистадорства, но отрезаем ли мы себя этим от окружающего мира, от этих пленяющих наше воображение отсталых народностей, мировых трущоб? Эти отсталые народности, эти трущобы мира — они привлекают наше внимание острей, чем внимание буржуазии, но они привлекают наше внимание как пропагандистов общечеловеческого движения за социализм. Наш следопыт — это человек, который проникает всюду и должен проникнуть всюду для того, чтобы будить дремлющие силы природы и организовать человеческую энергию, но все это для блага тех, к кому мы обращаемся. То, что в отвратительном, елейном евангельском тоне старались проповедовать культуртрегерские вояжеры, то самое для наших товарищей, которые проникают как краеведы или как организаторы во всевозможные концы нашего Союза или едут за границу с различными миссиями, является величайшим делом призыва народов к объединению. Опять-таки какое неиссякаемое количество диктуемых действительностью сюжетов! Колониальный роман получает совершенно иной характер, точно так же, как роман военный, вообще роман исторический и историко-военный. Мы с новой точки зрения можем пересмотреть все эпохи, всюду прослеживая борьбу классов за человеческое освобождение, борьбу наших предшественников, память о которых никогда не должна умереть. А самый непосредственный конфликт рабочего класса, пролетариата с господствующим классом — разве не представляет гигантское количество возможностей?

И вообще говоря, всякая литература только тогда приобретает свою настоящую прелесть (здесь я расхожусь даже с некоторыми пролетарскими защитниками в слишком узком понимании реализма), когда она сопряженас мечтой, когда она выводит нас за пределы действительности. Разве нам это страшно? Я очень хорошо помню, как боялись, и, может быть, по праву боялись, что вот мы, коммунисты, советские люди, засушим ребенка, что мы подойдем к нему с мерилом взрослого человека, делового человека, практика и потому глубоко прозаически. И разве не говорил Ленин, что революционер, которому чужда мечта, не заслуживает названия революционера? И эта мечта, где главным образом ее место? Конечно, она должна быть и у каждого члена сельского исполкома, и у каждого нашего хозяйственника, у всех, начиная с рабочего у станка. Она должна быть всюду. Всюду каждое реальное дело должно быть далеко освещено цепью наших планов, которые упираются в сияющую даль торжества подлинной человечности.

И где больше всего это должно сказываться? Это должно сказываться больше всего в нашей литературной прозе и в нашей поэзии, но, к сожалению, оно там пока еще не сказывается. Это, разумеется, свидетельствует о том, что наши писатели идут не по совсем правильному пути. Мы создаем писателей не только для того, чтобы они рассказывали о всем и всяческом, что происходит в мире, чтобы они показывали не только действительность, как она есть, а мы еще хотим, чтобы они показывали, какой действительность должна стать, и нельзя, конечно, не пожалеть о том, что у нас очень еще мало утопических романов не только для взрослых, но и для детей особенно.

Недавно на одном собрании писателей марксистские критики говорили о путях развития утопического романа, говорили, что утопический роман очень важен для воспитания детей. Один критик тогда и сказал, что на утопическом романе далеко не уедешь. Можно написать один-два, может быть, три хороших утопических романа, а потом иссякнешь, начнутся повторения, подражания, трафарет. Что верно, то верно, мы этим грешим. Очень часто встречаешься с явлением, что кто-то написал прекрасный роман в известном жанре, проложил тропу; по этой тропе идет сначала хромоногий, потом безногий, и эта тропа замусоливается до совершенной невозможности ею пользоваться. И с утопическим романом может быть такая беда. Подражатели — это очень большие враги, и если первый подражатель дает только вариант, то последующие подражатели окончательно губят известный жанр или известное литературное открытие. Но это недоверие к утопизму, будто бы сам по себе коммунистический утопизм может быть обильным фонтаном только в очень короткий период, является ни на чем не основанным. Может быть, сразу не удастся создать хороший утопический роман, но что величайшие утопические романы будут написаны в нашей стране, и очень скоро, можно дать голову на отсечение. Тем более что мы будем бороться за осуществление этой утопии. Известно, что аппетит приходит с едой: если хотим показать в кино наше строительство через пять лет, то очень скоро в романе захотят показать время через 200–250 лет, — милости просим, очень приятно!

Далее — совершенно очевидно, нужно приспособить формы изложения детской книги к возрастам. Чем с меньшим ребенком имеем мы дело, тем большая разница получается от каждого года его жизни; здесь поэтому построение читательских лестниц с переходом от менее сложных к более сложным является совершенно необходимым, и эти лестницы могут быть построены только на твердом фундаменте педологических1 исследований. Это не есть сюсюканье, это приспособление к возрасту. Ребенок не есть маленького роста и недоразвитый взрослый, это совершенно особый организм, особая организация, особого рода восприятие и мышление. Ребенок в высшей степени эволюционен. Ребенок двух лет отличается целой пропастью от ребенка трех лет, а ребенок трех лет — от ребенка четырех лет. Далее уже идет постепенно замедляющийся темп эволюционирования, и чем далее, тем меньше разница. Ребенок 61 года ничем не отличается от ребенка 62 лет.

Затем нужны различные книги для города и деревни. Совершенно ясно, что если детская книга из городской жизни почти всегда интересна и для деревенского ребенка, то все-таки известное создание специальной литературы, которая бы обрабатывала действительность, окружающую деревенского ребенка, конечно, совершенно необходимо. У городского и деревенского ребенка есть своя проблематика, свои инстинкты, свои, может быть, иногда детские терзания, и им навстречу нужно идти.

Ну и в известной степени нам нужно идеологически обосновать разницу литератур для мальчиков и девочек. Я очень далек от мысли, что мы должны специфировать эти полы каким-либо разделением. Я был одним из тех, которые проводили с таким большим напором наше смешанное воспитание, несмотря на многочисленные возражения с разных сторон. Но так же, как, признавая единство рабочей борьбы, мы создаем женотделы, прекрасно понимая, что дело защиты женских прав имеет свои специфические оттенки, которые лучше могут быть защищены женской организацией, так же точно мы должны понимать, что есть целый ряд проблем детского воспитания — особенно когда половые различия девочки и мальчика начинают сказываться, — которые могут быть пропущены в общей литературе, но в предназначенной для девочек должны быть приняты во внимание, потому что та книга, которая ничего не затронет в мальчике, окажется необходимым подспорьем для нормального развития сознания девочки.

В отношении общего вопроса о форме детской книги я с удовольствием отмечаю, что в тезисах по докладу, которые были зачитаны на конференции по детской литературе в Ленинграде2, были цитированы слова Белинского, который говорил, что влияние художественного произведения на ребенка должно сказываться не в потертых сентенциях, не в сухих рассказах, не в холодных нравоучениях, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движения, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, написанных языком легким, цветущим в самой простоте своей. Действительно, великолепное определение, вполне достойное Белинского, и это определение во многих экземплярах, крупными буквами можно делать и в виде плаката и повесить над столами пишущих для детей. Все здесь прекрасно, и особенно последние слова о языке, цветущем в самой простоте своей. И здесь позвольте мне на этом остановиться. Дело в том, что современная Белинскому литература была в большом рабстве у установившихся языковых норм. Мы имели, несмотря на движение литературы вперед, до ее кульминации, до классических форм Пушкина и Толстого, в общем один единый языковый материк. Образовался литературный язык, с которым можно было лишь с трудом бороться, у которого был свой канон, свои уставные правила, и тот, кто отступал от этих правил, про того говорили — он уклоняется от правил литературного языка, и такой человек тем самым числился, и даже правильно числился для того времени, подозрительным писателем-штукарем, ненужным фантазером в области слова. По мере приближения к нашей революции, а это приближение было насыщено капиталистическим началом, начинается колоссальная ломка литературного языка, она продолжается и после революции и развивается даже еще более быстро. Мы имеем огромное, в самом широком смысле слова, творчество. Каждое слово стало живым, текучим, оно стало необычайно гибким. Творческие возможности сделались необъятными. Ко всякому новому слову и словосочетанию мы привыкаем чрезвычайно быстро, оно нас не удивляет, мы делаем из него ходячую монету. Слова кипят в котле, и писатели черпают из этого котла новые краски, создают новые краски. Конечно, это создает некоторую пестроту. Вероятно, придут времена нашей собственной классичности, когда все это приобретет известную твердость, но не только нет худа без добра, но добра больше, чем худа. Опять-таки людям, привыкшим к определенным нормам и правилам, кажется, что это падение языка, что это варварство, что мы отчалили от благодатного берега и не можем приплыть ни к какому другому берегу, но это не так. В такое революционное время, революционное для языка, получается масса нелепостей, шлака и сора, но это потому, что происходит огромная творческая работа. В конце концов сор упадет на дно, а языковая форма будет украшать собой поверхность литературной реки. И то же самое относится к детям, и та школа детских писателей, которая увлекалась детским языком, как таковым, и те, которые переносят в сферу детской литературы новое словотворчество, чрезвычайно полезны в смысле оживления детской литературы. Эта игра со словом, которую позволяет себе на основе некоторой педологической филологии Чуковский, — я не говорю о содержании этих произведений, — и та, которую в последней своей книжке дает Маяковский, — очень хорошие вещи. У ребенка язык не остановился, и нет беды, если он будет употреблять огромное количество слов, которые ему будут приятны, словосочетания, которые ему будут любы, незачем его замыкать в твердые правила языка для взрослых. Надо основываться на изучении языка детей и не бояться в этот язык вносить новаторские приемы. Вот этот блеск… жонглерство словом, когда оно действительно блестяще и мастерски придает острейший интерес к самому языку ребенка, должно считаться правильным приемом. Я еще возвращусь к этому позднее в связи с нашей графикой, но хочется скорее перейти к краткой характеристике того, что нами сделано для разрешения перечисленных мною задач.