Александр Ивич - Воспитание поколений Страница 39

Вот пример, один из сотен возможных, как появляются в книге сведения о вещах, как входят в круг представлений ребёнка, оживают прежде неясные или мёртвые для него слова.

Едут в автобусе, встречают войска, отправляющиеся на манёвры.

«И все стали говорить:

— Кавалерия идет.

А это просто верхом красноармейцы ехали с саблями и с ружьями…

А потом поехали ещё с пиками, которыми колоть. Только они пики вверх держали, потому что ещё не война.

Дядя мне сказал:

— Вот это казаки.

А дальше, за казаками, прямо по полю поехали домики. Они серые. А сверху башенка. А из башенки, я думал, палка торчит.

Дядя засмеялся и говорит:

— Это пушка, а не палка.

А домики из железа.

Пушка как бахнет — только держись! А домик креп кий: в него из ружья можно стрелять, ему ничего.

Это танк. Там люди сидят. Военные. Они могут наехать на кого хотят. И враги никуда от них не могут спрятаться. Потому что танк куда хочет едет. Он на дерево наедет и дерево поломает. Он прямо на дом наедет и весь дом поломает. Он захочет — и в воду поедет и будет под водой ехать».

Неторопливо и в то же время сжато Житков даёт именно тот комплекс знаний о каждой вещи, какой нужен и достаточен для пятилетнего.

Сравнения, легко ассоциирующие незнакомое с будничным, привычным, образные определения подобраны очень искусно: именно так мог бы описывать ребёнок увиденные им впервые вещи. Житков сумел сохранить в рассказе и удивление ребёнка перед новым для него явлением или предметом, и лёгкость, с которой он осваивает новое, принимает его в свой мир, и остроэмоциональное отношение к каждой встрече, и поразительность того, что незнакомое слово означает обыкновенную вещь (кавалерия — «это просто красноармейцы верхом»).

Нужно было проработать огромный материал для создания этой универсальной книги, в которую Житков с такой щедростью вложил весь свой писательский опыт и талант, знания и наблюдения разнообразно прожитой жизни, словно предчувствовал, что книга эта последняя. Она не только интересна, но и принципиально нова для детской литературы — её не с чем было сравнить.

Впрочем, эта писательская щедрость для Житкова не исключение, а правило.

К каждой своей книге, к каждому рассказу подходил писатель со свежей мыслью и свежим творческим замыслом, с таким запасом материала, что мог выбирать из него самое важное для читателей и самое интересное.

Некоторые книги Житкова о технике устарели по материалу — техника ушла вперёд. Но ни одна не устарела как образец отношения художника к слову, которое должно побудить читателя ворочать горы.

В рассказах Житкова — большой запас прочности. За полвека они не потеряли ни свежести, ни воспитательного значения. Сюжеты его рассказов, как мы говорили, взяты из жизни дореволюционной, но они разработаны художником советским, умеющим найти в прошлом те черты характера и отношения лучших людей к труду, которые важны для социалистического общества. Честности, мужеству, самоотверженности, достойному поведению в час опасности учит своего читателя Борис Житков.

Не устарел его пример и для писателей.

К. Федин писал, вспоминая о Житкове:

«Мы очень часто в писательской среде применяем слово «мастер». Но мастеров среди нас не очень много. Житков был истинным мастером, потому что у него можно учиться письму: он писал как никто другой, и в его книгу входишь, как ученик — в мастерскую».

Это верно. Умением простыми средствами создать предельно ясный, но не упрощённый образ, умением точно видеть и точно описать, доверием и уважением к юному читателю, стремлением вывести его на правильный жизненный путь, вооружить его высокой моралью и богатыми знаниями Борис Житков вошел в ряд больших советских писателей, определивших характер и художественный уровень нашей литературы для детей.

Л. ПАНТЕЛЕЕВ

1

В начале 1927 года Горький был взволнован присланной ему книгой. «Не попадет ли в руки к Вам, — писал он С. Н. Сергееву-Ценскому, — книга «Республика Шкид» — прочитайте! «Шкид» — «Школа имени Достоевского для трудновоспитуемых» — в Петербурге. Авторы книги — воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному — 18, другому — 19 лет. Но это — не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать преоригинальиую книгу, живую, весёлую, жуткую. Фигуру заведующего школой они изобразили монументально. Не преувеличиваю».

И через несколько дней Горький снова вспоминает о «Республике Шкид» в письме куряжанам, воспитанникам А. С. Макаренко: «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей». А потом опять Сергееву-Ценскому — очевидно отвечая на его вопрос: «Мне кажется, что один из «шкидцев», Леонид Пантелеев, — парень талантливый. Ему сейчас 20 лет, он очень скромен, серьёзен, довольно хорошо знает русскую литературу, упорно учится. «Пинкертоновщина» ему чужда».

В литературу пришёл талантливый человек — Горький всегда ощущал это как праздник. Но праздником была для него и сама книга. «Республика Шкид» говорила о явлении поразительном — о том, как дети, отягчённые долгим беспризорничеством, потерявшие представление о внутренней дисциплине, а многие и о нравственности, преображались в школе-интернате, которой руководил талантливый педагог. Выходили из школы достойными и деятельными гражданами нашего общества. И речь шла не об исключительных судьбах, а о целом коллективе. Могло ли это не взволновать Горького[11].

Впрочем, «Республика Шкид» привлекла внимание не только Горького. И не одни лишь несомненные художественные достоинства повести определили её широкий успех. Это был один из первых случаев — теперь они для нас давно уже привычны, — когда книга, изданная для детей, вызвала глубокий интерес и у взрослых, оказалась произведением передовым для всей советской литературы.

Нужно вспомнить некоторые общественные явления того времени, вспомнить, как они отразились в литературе, чтобы яснее понять, почему эта книга была так важна читателям.

Беспризорники — на крышах и под скамейками вагонов, на базарах городов и на сеновалах деревень — были одной из самых памятных примет 20-х годов, как отряды и эшелоны бойцов, отправлявшихся на фронт, как очереди за хлебом и бурные митинги, как бездействующие заводы и первые праздничные демонстрации.

Но, когда уже позади остались суровые годы гражданской войны, задымили трубы заводов, не стало очередей и даже пирожные появились в витринах кафе, беспризорники в рваных «клифтах» всё ещё бродили по дорогам страны и улицам городов.

Неужели справиться с этой бедой было труднее, чем восстанавливать заводы? Да, труднее! Было ясно, с чего начинать восстановление промышленности, какие надо мобилизовать ресурсы. Это был прежде всего вопрос материальных возможностей, хорошего планирования, собирания кадров. А как восстанавливать души детей, исковерканных бесприютной жизнью, отвыкших от всякой дисциплины, часто принуждённых воровать, а иногда и входивших во вкус этого дела?

Может показаться, что тут тоже надо было только мобилизовать материальные ресурсы. Будет достаточно детских домов — и беспризорники исчезнут с базаров, перекрёстков, с железных дорог. Но оказалось, что это не так. Детские дома открывались — и многие из них пустовали. Приводили туда детей, а они бежали при первой возможности. Приводили других — они тоже бежали.

Почему?

Иногда в детском доме оказывалось голоднее и холоднее, чем в беспризорных скитаниях, особенно для тех, кто наловчился добывать себе пропитание и тёплый угол. Голод и холод можно бы перенести, но чего ради? Искупался ли холод в спальнях душевным теплом, которого беспризорные годами были лишены, возникновением новых интересов, привлекательной работой, неожиданными радостями?

Бежали из тех домов, где не было ни душевного тепла, ни интересной работы, ни умения на первый случай хотя бы возбудить любопытство многоопытных и недоверчивых ребят, привыкших к полной свободе и совершенной безответственности. Не найдя ничего привлекательного в детском доме, встречая там мелочную придирчивость и недоверие, постоянные напоминания об их не слишком светлом и чистом прошлом, ребята улетучивались прежде, чем начиналось воспитательное воздействие.

Очень часто, слишком часто те, кто брались воспитывать бездомных детей, совершенно не понимали их психологии и душевных потребностей. Но понимали, что их искажённое, трудное детство, неравномерность развития требовали сложных поисков новых, нешаблонных способов воспитания. Поиски были, но шли они большей частью в неверном направлении — чисто умозрительным путём придумывались теории, не опиравшиеся на пристальное изучение «объектов воспитания» и на практику лучших детских домов. Много гневных страниц «Педагогической поэмы» посвятил позже Макаренко горе-теоретикам, которые принесли большой вред, так как колонии и детские дома для беспризорных были им подчинены.