Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека Страница 4

Независимость Некрасова иногда производила впечатление даже на «руководящих деятелей», вызывая у них невольное уважение. Как-то его пригласил заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов. Он должен был решить, включить ли Некрасова в писательскую делегацию, отправлявшуюся за рубеж, — на более низких ступенях начальственной лестницы мнения разошлись. Некрасов приехал в Москву вскоре после того, как у Василия Гроссмана, которого он любил и уважал, была изъята рукопись романа «Жизнь и судьба». Естественно, он тут же отправился к Гроссману. Когда на следующий день Некрасов явился к Поликарпову, тот, — видимо, за Василием Семеновичем «присматривали» и кому следует докладывали, — сразу же с угрозой: «Не успели приехать в Москву и побежали выражать сочувствие Гроссману!» Некрасов ответил не менее резко: «Неужели вам могло прийти в голову, что я способен отвернуться от друга, у которого неприятности?» Разговор не обещал ничего хорошего. «Попрощались, как встретились, без всякого дружелюбия, — рассказывал мне Некрасов. — Наверное, зарубят мою поездку». И был изумлен, что Поликарпов дал добро на поездку; писал мне: «Завтра приезжает Жоренька [Г. Брейтбурд, сотрудник иностранной комиссии Союза писателей. — Л. Л.], мы вместе сходим к Бажану, и тогда, я думаю, я буду в курсе всех дел. Кстати, он, Жоренька, сообщил мне, что мой визит к Мите [Поликарпову. — Л. Л.] открыл мне семафор. Почему-то я ему понравился?! Бывает же…»

Некрасов не считал, что талант и громкое имя дают ему хоть в чем-то особые по сравнению с другими, обыкновенными людьми права, роль мэтра была явно не по нему. Вспоминаю такой эпизод. Некрасов написал для «Литературной газеты» большую статью «О прошлом, настоящем и чуть-чуть о будущем», посвященную проблемам архитектуры. Он выступал против сталинского «неоклассицизма», отстаивал архитектуру, служащую человеку. «Не поражать размерами, высотой, дорогостоящей и мало что выражающей внешней помпезностью, а искать простое, ясное, удобное, дружелюбное, иными словами — человечное», — писал он. Статью, как принято говорить в газете, организовал я, хотя архитектура не относилась к епархии отдела литературы, что усилило настороженное отношение к некрасовскому выступлению. Возникли замечания, большая часть которых носила характер перестраховочных придирок, вызванных тем, что Некрасов симпатизировал конструктивизму, отстаивал в архитектуре функциональность. Руководству газеты «эксперты» из других отделов внушали мысль, что за это выступление непременно крепко взгреют, так просто оно с рук не сойдет. Ненапечатанную статью предложено было предварительно обсудить с архитекторами; возникли споры, кого приглашать, а кого не приглашать на обсуждение. У архитекторов возникли какие-то свои претензии к автору — почти все не обязательные. Статья завязла — ее не отвергали и не печатали. Я предложил опубликовать ее в дискуссионном порядке, хотя ничего спорного в ней не было. Возникло новое препятствие: сначала подготовьте выступления, оспаривающие Некрасова. В общем, этому не видно было конца.

Тут появился в Москве Некрасов. Пристрастившись в те годы к лыжным прогулкам, он ехал в зимнюю Малеевку. (Мы не раз там вместе ходили на лыжах — у меня сохранились фотографии; когда он не смог поехать в Малеевку, с грустью писал мне: «Давно мы на лыжах не ходили, а?») Решили, что Некрасову надо пойти к Косолапову, который замещал находившегося в отпуске главного редактора. «Валерий Алексеевич человек, любящий литературу и с почтением относящийся к хорошим писателям, — внушал я Некрасову, который согласился совершить этот визит без особого энтузиазма, под моим нажимом. — Ты должен помнить, что ты классик советской литературы, и соответственно держаться. Своей статьей ты облагодетельствуешь газету. Иначе дело может не выгореть».

Увы, с этой нехитрой задачей Некрасов не справился. Косолапов очень любезно его встретил. Ему импонировал этот визит, он, несмотря на газетную круговерть, непрочь был побеседовать с известным писателем, но мне пришлось закруглить встречу. Некрасов не держался как литературный генерал, своим выступлением осчастлививший газету. Установить между собой и благожелательно относящимся к нему человеком иерархическую дистанцию или хотя бы, для пользы дела, изобразить памятник себе Некрасов не мог, это было противно его натуре, живой классик из него не получался. Но я оказался не прав — и такой, каким он был, Некрасов произвел благоприятное впечатление на Косолапова, визит свою роль сыграл — вскоре статью поставили в номер. На планерке Косолапов даже сказал, неизвестно кому адресуясь: «Это безобразие — столько времени мурыжить статью такого крупного писателя».

К великому сожалению, далеко не всегда дело улаживалось к общему удовольствию. Как часто даже в либеральной при Сергее Сергеевиче Смирнове «Литературке» предлагаемый острый материал до полосы не доходил, отвергался — по соображениям «как бы чего не вышло», для которых, увы, почти всегда были какие-то основания. Хотя бы потому, что хорошая статья не могла не быть вольнодумной, в чем-то она непременно переходила границы официально дозволенного, и ее приходилось «пробивать». Без этого слова — «пробивать», «пробить», прочно вошедшего в ту пору в газетно-журнальный обиход, нельзя понять тогдашнюю литературную жизнь.

В мае 1960 года Некрасов писал мне из Ялты: «Спасибо за карточки [я послал ему снятые мною зимой в Малеевке фотографии. — Л. Л.]. Откровенно говоря, не ожидал от тебя такой прыти. А вот фиаско с Мамаевым — ожидал. Серуны все ваши! И с Лелей, конечно, тоже все твои МихМаты и Косолаповы заартачатся. А ты пробивай! С Изей Рабиновичем (Крамовым) это дело тоже твоих рук? Молодец!»

Раздраженная открытка Некрасова требует расшифровки. Она связана с двумя его выступлениями, которые, к сожалению, «пробить» не удалось.

«Фиаско с Мамаевым» — Некрасов имеет в виду организованную нашим отделом и не увидевшую свет газетную полосу, посвященную проекту мемориала в Сталинграде на Мамаевом кургане, автором которого был Е. Вучетич.

Леля, о котором пишет в открытке Некрасов, — это живший тогда в Киеве писатель Леонид Волынский (Рабинович), один из близких его друзей (я тоже его знал). В конце войны младший лейтенант Рабинович со своими солдатами-саперами принимал самое активное участие в розыске картин Дрезденской галереи, спрятанных в разных местах гитлеровцами. Это тогда, когда писал мне Некрасов, уже было общеизвестно. Незадолго до отъезда в Ялту Некрасов прислал в газету реплику, связанную с историей спасения картин Дрезденской галереи. А мне письмо: «Одновременно посылаю на имя С. С. Смирнова заметку „Кто же спас, а кто присутствовал?“. Копию прилагаю тебе. Прочти и протолкни. Эта шпана, эти художники и искусствоведы, приехали в Дрезден через 10 дней, на все готовенькое, а теперь пытаются примазаться к чужой славе. Сволочи, о которых можно много рассказать, да это уже как-нибудь при случае. Все горе в том, что ваша уважаемая газета не любит Л. Волынского и побаивается моей фамилии. Посему и обращаюсь к тебе. Ясно. И тянуть это особенно нельзя».

У меня сохранились присланная мне Некрасовым копия его реплики. Вот что он писал.

Очень хорошо, что газета «Советская культура», отмечая пятнадцатилетие Дня Победы, вспомнила об одном из знаменательных событий последних дней войны — спасении советскими солдатами сокровищ Дрезденской галереи. Статья, помещенная в этой газете, так и называется: «Рафаэль, Тициан, Рембрандт — их спасли солдаты!». Написана она художниками С. Чураковым, М. Володиным, Н. Пономаревым и искусствоведами М. Григорьевым, А. Рототаевым, Б. Алексеевым.

В статье этой достаточно подробно рассказывается о том, сколько сил и энергии потратили авторы на поиски и спасение картин Дрезденской галереи. И мы понимаем их — обо всем этом приятно вспомнить, а заодно напомнить и другим, особенно в день пятнадцатилетия. Несколько смущает другое. Прочтя статью, невольно задаешь себе вопрос — а кто же эти солдаты, которые спасли Рафаэля, Тициана, Рембрандта?

В статье то и дело мелькают фразы: «…получено сообщение с Первого Украинского фронта: найдены два вагона с картинами Дрезденской галереи…»; «Надо срочно вывозить из тоннеля старой каменоломни найденные нашими бойцами полотна»; «Поступают сигналы: найдены картины. Устремляемся на поиски (к слову, зачем устремляться на поиски картин, уже найденных другими? — В. Н.)»; «… недалеко от границы с Чехословакией, в шахте, найдены еще картины…»; «В полуразрушенном дрезденском музее скульптуры, Альбертинуме, обнаружены двадцать три рамы от самых больших полотен галереи».

Найдены, найдены, найдены, обнаружены… Но кем? Неизвестно, об этом авторы статьи умалчивают. Только в одном месте приводится перечень фамилий. Вот это место: