Сергей Сиротин - Картина мира по Донцовой Страница 4

Но бабушка, во-первых, обожала мужа, а во-вторых, была терской казачкой с примесью грузинской крови. Она вскипела, скинула со стола Феликса Эдмундовича какие-то бумаги, подлетела к нему, схватила его за гимнастерку и, начав трясти, прошипела:

— Значит, когда ты брал у Стефана и Яцека кусок хлеба, то не считал их предателями. Или ты настолько хотел жрать, что наплевал сам в тот момент на идеалы. Можешь и меня посадить, но знай: есть высший суд, и там мы, Новацкие, тебя встретим.

Потом, плюнув ему на сапоги, бабушка ушла, абсолютно уверенная в том, что ей не дадут выйти из здания ЧК. Но получилось иначе. До самой своей смерти Феликс Дзержинский упорно делал вид, что никакого скандала между ним и Афанасией не произошло.

Впрочем, судить трудно. Беспристрастный читатель, видимо, из родословной Дарьи Донцовой должен вынести одно: это были очень хорошие, святые и праведные люди, в жизни не сделавшие ничего плохого. Во всяком случае, применительно к бабушке подобные сентенции, более уместные на похоронах, звучат открытым текстом.

Собственную биографию Донцова начинает от самого рождения и закономерно ведет до логического итога, то есть того размытого разными частностями момента, когда она получила негласный титул самой популярной писательницы России.

Поскольку ее отец был признанным писателем и имел отношение к кругу деятелей культуры, поощренных государством, то дочь имела чудесную возможность изнутри наблюдать жизнь известных людей. Однако никакой “чудесности” в ее описании этой жизни нет. Примитивное бытописательство ничем не примечательно, за исключением того, что в предложениях вместо подлежащих стоят фамилии известных людей. С одной стороны, это неудивительно. Что маленькая девочка могла, в конце концов, помнить об этом? С другой стороны, общебытовой подход ко всем вопросам, достаточность кухонных сцен для создания любого образа и конфликта, эта панпростота, начисто лишенная психологизма, и выявляют основной методологический принцип Донцовой, если о методологии тут вообще уместно говорить. Этот принцип звучит следующим образом: нет вещей, о которых нельзя было бы сказать, нет вещей, которые нельзя было охватить контуром того универсального быта, что частью заимствован у самой жизни, а частью получен экстраполяцией стереотипов.

Донцова может сказать обо всем. Не существует тем, о которых она не могла бы вынести суждения. Многообразие мира в ее переложении полностью беллетризовано. При этом обычность ее образов означает больше, чем просто капитуляцию перед областями недоступного ей опыта. Она означает, что в современном мире в принципе стало возможно обычное суждение как таковое. Ветер культурной глобализации быстро преодолел океаны и горы, и теперь комиксоподобные представления о других людях способны запросто ожить на страницах, созданных произвольно взятым человеком, умеющим складывать слова друг с другом. Проза Донцовой становится апологетикой неформальности и общения общего типа, где ментальность, национальность и социальный статус вынесены за скобки.

В той же автобиографии Донцова описывает свою жизнь в Сирии. Какую информацию об этой стране, об опыте жизни в ней можно получить из книги? Практически никакую. Поехала туда наша писательница из-за денег, работала там переводчиком у консула, ходила по рынкам, быстро узнала, что продавцы обманывают и там, один раз “чуть не скончалась от духоты” и еще имела опыт переодевания в арабку, хотя выглядит это как типичная “ироническая деталь” из ее собственных романов. Все, что могло бы стать ценным в художественном и смысловом отношении, у Донцовой перечеркивается апофатическим замечанием: “Я никогда не стану своей в Сирии”.

Что уж тут говорить о жизни у нас! Она та же, что и там. Ее жизнь, то, как она ее воспринимает, это и есть исток всех ее романов. Как она выглядит? На уровне сюжета автобиография дает об этом исчерпывающее представление. Сначала один муж, потом другой, потом ребенок, потом работа в газете, потом третий муж, потом еще дети, потом дети детей, потом, — можно не сомневаться, — будут дети детей детей. А что в перерывах между этими “потом”? А там та самая истрепанная наполниловка, что прет из ее романов: проказы детей, списывание в школе, списывание в университете, проблемы с преподавателями, проблемы с мужьями и любовницами, проблемы с тещами и зятьями, сплетни, интриги, плохие начальники и хорошие подчиненные, плохие подчиненные и хорошие начальники, дружба и злость, свадьбы и разводы, добрые слова о тех, кто дал десять рублей, и злые о тех, кто закрыл перед носом дверь, подбросивший водитель, распевающий песни, и бабушка, впавшая в маразм, — все эта бесконечная мопсо-кошачья жизнь Дарьи Донцовой.

Несмотря на оброненное выше замечание, что в автобиографии “нет ничего интересного”, следует признать, что это, конечно, не совсем так. Дело в том, что то “интересное”, что можно было бы в ней отметить, слишком сильно свидетельствует против автора, чтобы быть поименованным таким словом без сопроводительных комментариев. Иными словами, это “интересное” имеет отношение к негативному плану. Добрая наивность, прямота Дарьи Донцовой, ее отполированный иронией оптимизм — это неинтересно. Эта атрибутика, поскольку она и составляет всю товарную ценность продукта, хранит на себе следы холодных конвейерных щипцов. “Интересность” же — явление штучное. В автобиографии она несет в себе что-то даже трагичное, хотя подобная трагичность не имеет отношения к триумфу художественной силы и ее смысл еще предстоит пояснить.

Девиз Дарьи Донцовой — это ко всему относиться с оптимизмом или, что, по автору, то же самое, с иронией. Однако всю жизнь невозможно рассказывать с иронией. Рано или поздно рассказчик замечает, что за своим бесконечным смехом он может утратить и себя, и тогда он останавливается, чтобы на время восстановить перед глазами прежний образ. Донцова оказывается именно в такой ситуации, хотя и делает вид, что даже здесь серьезность в отношении к жизни — не ее стезя. Тем не менее, когда речь заходит о тех неуничтожимых реалиях жизни, которые всегда будут прежде восприниматься в своем собственном виде, ирония уже не имеет силы. Успех Донцовой — это не ироничный факт сам по себе. Причины его точно так же не могут быть ироничными. Ее тексты могут быть реальны или нереальны, они могут быть написаны ею или кем-то за нее — все это обсуждение призрачных материй. Точно реально, по меньшей мере, одно — это вложенные в нее деньги. Поэтому все ее попытки как-то подмешать несерьезность к тем главам своей жизни, которые связаны с карьерой, полностью тщетны. Перед глазами все равно остается то самое подлинно жизненное послание, которое невозможно ничем замаскировать. Можно сколько угодно говорить о мифичности массмедийности, гламура и прочих образов времени, но определенность человеческого существования, которое, в сущности, редко бывает последовательно бесцельным, относительно таких слов, как “карьера”, “успех”, “популярность”, нельзя поставить под сомнение.

Собственный пример успешно существующего писателя и человека Донцова выдает на экспорт как прямую и уже далеко не ироничную рекомендацию к действию. Тут действительно уже не до иронии. На экспортный облик Донцовой работают собственное упорство, побежденные бедность и болезнь, трудолюбие, оптимизм, причастность к “великим”, а также семейная сплоченность, дружелюбие, вера в себя. В портрете героини нет ни одного лишнего штриха — все они профессионально подобраны и передают цельный и самодостаточный облик королевы.

Основные тезисы писательницы шиты белыми нитками и самим же автором выставлены напоказ. Успешность — это количество проданных книг. Чем больше ты продал книг, тем лучше. Я люблю то издательство, которое сделало меня успешным. Своему успеху я обязана определенным людям, которые редактировали мои глупенькие тексты и исправляли в них ошибки. Я очень люблю и уважаю этих людей. Я хочу славы, хочу увидеть свои книги напечатанными, и для этого я готова на все, на любые требования редактора. Своих собратьев по перу я никогда не ругаю. Мне нравятся их книги, а им нравятся мои. По правде говоря, это мне кажется странным, потому что я пишу примитивные вещи, но раз им нравится, то я тем более благодарю за поддержку этих хороших людей. Спасибо журналам, которые сделали хорошие фотосессии с моим участием. Они — подлинные мастера своего дела, смогли сделать из меня красавицу. Никто даже не заметил, что я была в парике. А желтую прессу, этих любителей чернухи, я не уважаю. Я ценю хорошие советы и не люблю завистников. Хорошие советы помогают мне быть еще более успешной, а недоброжелатели завидуют мне только потому, что не смогли добиться такого успеха, как я. И так далее. Надо отметить, что это не попытка сделать пристрастно избирательный пересказ. Это — свидетельство оформленного и завершенного стиля мышления, которому Донцова находит в себе закономерный отклик и который, в конечном счете, берется пропагандировать сама. Шаг за шагом она выстраивает парадигму реального существования. Общие воздушные формулировки вроде “я обожаю свою семью” и “у нас светлый дом” остаются где-то на втором плане. Где-то там, где, видимо, обретается и ирония, лишенная точки приложения после таких конкретных заявлений.