Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский Страница 44

Проза Ремизова, как мне кажется, состоит не из слов в обыденном понимании, а из живой, осязаемой, всеми органами чувств ощутимой материи. В ней есть боль «до крика», до жестокой горечи, глухого бунта, но есть и «ангельские слезы», чуткие и чувствительные, всепрощающий взгляд, любовь, воскрешающая человека, и любовь жизни, каждой жизни, даже самой измученной и задавленной. Читателя то и дело выбрасывает из самой что ни на есть мрачной тьмы к звездам и снова ввергает обратно в полную темноту. Не каждому впечатлительному читателю я советовал бы прокатиться по «montagnes russes» его книг.

И всякий день по такой лестнице Вера в училище ходит, разнося на ногах лестничную склизь и погань. И не знаю, зачем эта липкая погань, спертое тесное жилье, когда так широко ходят по чистому небу чистые звезды, и по нашей же суровой земле прозрачные текут ручьи… («Взвихренная Русь»)

И там, на верхотуре нашей, куда и вода не подымалась и только ветер ходит, суровою ночью, когда выйдут звезды, звездам шепчу под проволочный гуд через рамы —

Я не знаю ни одного писателя, который бы так чувственно, ярко, сочно и звучно выпевал русский язык, вырастая ритмом, словом из московской, допетровской эпохи, гораздо более ранней, чем «слишком немецкая» эпоха Карамзина и «слишком французская» Пушкина.

Не зря Алексей Толстой, автор «Петра I», говорил мне в Ташкенте, что Ремизову он как писатель обязан всем. Только в тяжелой, парчовой исторической прозе романа Толстого я не нашел ремизовских звезд, ни следа мимолетной легкости, пронизывающей произведения Ремизова.

Его прозу надо читать вслух, настолько важна в ней материя слова и ритм предложений. Достаточно даже немного погрузиться в этот мир, чтобы ощутить звуковое убожество собственной речи, случайность, недоработанность, опрощение гладкими, стершимися, тысячу раз бессмысленно повторенными оборотами.

Ремизов — первый формалист в списке писателей-еретиков под анафемой Жданова. Этот первооткрыватель неповторимых фраз и гармоний — формалист? Да я не встретил в его прозе еще ни одного слова, где самое неожиданное предложение, ритм или слово не были бы необходимыми, набухшими внутренним смыслом, который в одном этом слове, в единственном этом сочетании может взорваться. Если считать формализмом произвольную шлифовку и не связанную со смыслом языковую игру, то Ремизов наименее формалистичен из всех известных мне писателей.

Петербургский период от Пушкина до Блока был, в сущности, единственным русским миром, к которому я до сих пор имел непосредственный доступ. Сегодня, после того как я старался вчитаться в Ремизова, я открываю для себя новое обличье России, о котором знал так мало и извне, обличье во стократ более русское. Этот мир, пугающий — порой такой от меня далекий, такой чуждый в страсти жизни, каждой жизни, и даже в своем милосердии и доброте, которые словно сосуществуют болезненно, но совершенно естественно с удушливым миром жестокости, зла, крови и унижения, — что я то и дело откладываю книги Ремизова, не в силах их читать. Я не в силах вынести, что меня подбрасывает на каждой странице, как в мчащемся вагончике не ярмарочной, а какой-то огромной, построенной между небом и землей montagne russe. Гений Ремизова заставляет меня не только узнать этот мир, но и каким-то образом почтить его и даже полюбить.

Москва и великорусская провинция — вот мир Ремизова. Его язык, как и странный почерк, — вовсе не стилизация XVII века. Дух того столетия воскрешен, но вместе с тем и осовременен. Он растет не из подражательства, а из существа самого Ремизова, не только из прекрасного знания того мира, чувства русского слова, но и из внутренней связи через кровь, через московское детство, непрерванную традицию и граничащую с чародейством память веков.

Ремизов живет на границе мира фантастики не только в своих сказках и романах, он и сам постоянно окружен фантастическими персонажами, такими же живыми для него, как живые люди. У него на столе лежит полинявший гномик: «Он со мной с 1921 года». Ремизов рассказывает о гномах, об обезьяньем царе Асыке так, как будто эти создания навещают его ежедневно. А между тем его сказки, как, например, «Стефанит и Ихнелат», основаны на многолетних изысканиях. Ремизов нашел первоисточники еще на санскрите, в тибетской версии персидских, арабских, еврейских, латинских переводов, откуда эти сказки пришли во все европейские языки и, постоянно меняясь в зависимости от страны и эпохи, в XVII веке стали излюбленным чтением Московской Руси. Эту сказку с его собственными иллюстрациями издают для Ремизова друзья в 1950 году тиражом… триста экземпляров. Его фантастические рассказы о бесноватых, изданные также в трехстах экземплярах в 1951 году, повествуют о любви Саввы Грудцына и о страданиях одержимой Соломонии. В повесть XVII века о Савве Ремизов вносит задыхающуюся, как поток, растущую, как пламя, и неудержимую любовную инвокацию к убитой героем в помрачении возлюбленной. Две страницы сплошняком без единой запятой, без единой точки. Я помню в «Улиссе» Джойса страницы, так же текущие потоком — без точек и запятых. Но миры этих книг слишком далеки друг от друга, чтобы их сравнивать. Наверное, только в легендах и любовных романах Средневековья можно найти такой дух и размах.

Мрачной атмосферой жестокой судьбы, горя и одержимости, а в конце — всеобъемлющего мистического милосердия дышит повесть о Соломонии-бесноватой. Даже Достоевский кажется светлее в сравнении [с Ремизовым], ведь он читал «Отверженных» Виктора Гюго, читал Жорж Санд, и русскость Достоевского кажется рядом с Ремизовым «причесанной».

Ремизов издал свою первую книгу почти пятьдесят лет назад, в 1902 году. В эмиграции за восемнадцать лет у него по-русски не вышло ничего. Вплоть до 1949 года. В России за двадцать шесть лет не вышло ни одной его книги. К одной из последних Ремизов добавил около шестидесяти двух названий книг, изданных ранее! Четыре его романа вышли по-французски. «La Famille Bourkow»[158]