Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981 Страница 46

ВРЕМЯ

Стихотворение

У просеки грустноЗастыли борки,Как будто у руслаУшедшей реки.

Притоки тропинок —Замшелый песок.Иголки хвоинок,Как стрелки часов.

Зацепишься взглядом —Пенек-старичок.Кольнет: неразгаданноВремя течет.

Безудержный хвойныйПылит бусенец…А волны, а волныГодичных колец.

В березовом блескеАтласной слюдыОт грамот смоленскихОстались следы.

Штрихи, как в тумане,На белой коре,Как воспоминаньеО древней заре.

Как будто бы повестьВремен не читав,Забыл на полсловеСтаринный устав.

И пни — не открытки:Читать я отвык,Что кроется в свиткеКолец годовых.

Не вскрикнет сорока,Не стукнет желна.Уткнулась дорогаПод бок, как жена.

Не гаркнет ворона,Усевшись на пень.Забылся сморенноУмаянный день.

Так смутно и тихо,Что ловишь, привстав:Будильник затикалИль дальний состав?

И нощно и денноБез звуков трубыИдут по деревнеКолонной столбы.

На просеку выйдут,На ближний угор,И рядом увидятЛинейный простор.

У высоковольтныхДержавных опорЗастынут невольноИ глянут в упор.

Хоть нет семимильныхЖеланных сапог,У них, многожильных,Шаг мощно широк.

Шагают по руслуУшедшей реки,Где рядышком грустноСтоят сосняки.

И тянут распевноНе песню одну,А к свету деревнюИ в общем — страну.

Леонид Блюмкин

ДОВОЕННЫЙ РЕПРОДУКТОР

Стихотворение

Репродуктор довоенный,где бумага и магнит,друг мой добрый, сокровенный,он давно уже молчит.Вид довольно мрачноватый,в хрупком горле мало сил.Но в годах пятидесятыхон еще нам послужил.Репродуктор довоенныйна гвозде полдня дремал,но ему самозабвенновечерами я внимал.Он волшебник настоящий,хоть и был созданьем рук,этот черный круг шуршащий,то поющий, то хрипящий,все на свете знавший круг.Репродуктор лет преклонных,дома вещий старожил,предок стереоколонок,он свое отговорил.Может, глуше, чем стоваттныйнынешний «ихтиозавр»,но внушительно и внятноон о времени сказал.

Эдуард Молчанов

РЕЧКА КАМЕНКА

Стихотворение

— Повезло бы хотьС грибами-то, —Мать бралась за туесок.Шла война.За речкой КаменкойБыл березовый лесок.Говорила мать:— С подружкамиМне не рватьБукет цветов.По ромашке на опушке яНе гадаю про любовь.То не ласточка покликалаКулика на мыс к реке.Мне ль однойНедоля выпала?Все солдаты вдалеке.Не для встречи льОсыпаетсяЛепестковый ранний цвет?Мой-то в госпитале мается.Нет письма,Покоя нет.…Где ж те встречи,Где их пламень-то?И седеет твой висок.Вспомни, мама,Речку Каменку,Чтоб печаль ушла в песок.

Михаил Шушарин

МОКРОУСОВСКАЯ КРЕПОСТЬ

К пятидесяти годам Германа Орлова обдуло всеми ветрами. Он и войну отвоевал, и на целине побыл, и на Дальнем Востоке, по вербовке, совхоз закладывал. Многие марки тракторов, от колесного ХТЗ до «Натика», от «Беларуси» до «Кировца» изучил, штукатурное и каменное дело освоил, плотничать навострился и даже бондарем в потребкооперации значился. Всю дорогу вытягивался мужик на работе, как лошадь, а вот хлебного места, как говорят, в жизни так и не нашел. То дело придется не по душе, то начальству не угодит.

В последний раз, уже после возвращения в свой город, где был у них с Марусей собственный домишко, перед самым праздником Победы, вахтером на винный завод устроился. Но продержался только сутки. Во втором часу ночи пошли со смены виноделы, бракеражники, укупорщики, механики да слесари, и каждый с кошелкой, и каждый бутылку сует или пригубить предлагает: «Поздравляем!». Проснулся утром, часов около десяти, в той же проходной, а на доске уже и приказ висит: «Уволить за систематическую пьянку».

Было ясно: администрация завода употребила слово «систематическую» по ошибке или, может быть, по привычке, потому что Герман пьяницей сроду не был да и проработал на предприятии всего с восьми часов вечера и до четырех утра местного времени. Опьянел излишне, а потом, взяв переломку, не стал никого ни выпускать, ни впускать на территорию по той же самой причине: не смог выдержать принятого на заводе «порядка».

Объясняться по поводу увольнения Герман никуда из-за своей стеснительности не пошел.

— Черт с вами, раскрадите вы и повылакайте все ваше винище, проходимцы! — сказал он себе и ушел домой, даже не взяв трудовую книжку.

И вот после этого будто что-то заклинило у него в сердце. Метался. Места себе не находил. Стонал по ночам. Маруся тоже не спала, вскакивала, шептала:

— Айда, хоть квасу попей, отец! С вишеньем!

Понимала Маруся своим жалостливым женским сердцем причины мужниной боли. Какой-то директор, года рождения послевоенного, не захотел повидать Германа, поговорить, а сразу строжить принялся, бумагу писать… Конечно, зачем ему с вахтером валандаться… Забрался высоко — внизу никого не видно. Ослеп от жирной еды.

А самого Германа раздирало отвращение. Утром сменщица хохотала над ним, захлебывалась: «Кончилась твоя вакансия, дед! Уметайся! Ха-ха-ха!» «Дедом» назвала, а сама ненамного и помоложе. Волосы, как собачья шерсть, не чесаны. Жеваная с перепою. Мокрохвостка. Такие всю жизнь на чужое горе радуются.

Герман, конечное дело, человек в годах, седой уже. Но седина его бедами нажита. Не от излишеств. Никто во всем городе не знает, как ходил он под Сталинградом семнадцать раз за один день в атаки на немцев. И как мерз в окопах, и как голодал, и как бинты в медсанбате, бывшие в употреблении, вручную стирал.

Один раз взяли в плен роту фашистов. Это было уже перед самым разгромом армии Паулюса. Фашисты были все перепуганные, носы, ноги-руки у них пообмерзали, кажется, были рады случившемуся:

— На Ураль, дрофа пилить! Сёклясен! — говорили они, подымая черные, неделями не мытые руки.

Смеялся, молоденький еще в те годы, Герман:

— Что там, на Урале, у нас одни дрова растут, что ли?

Показывал немцам на стоявшие поодаль танки:

— Там, фрицы, у нас и таких игрушек навалом произрастает. Ферштеен, а?

— Гут, гут! — с готовностью соглашались пленные.

Герман и другие солдаты, не будем греха таить, не всегда вежливо обращались с завоевателями. Жестоким было время. Но, чтобы издеваться, убивать невинных, — на этот счет строго было. Не в пример немцам. Подрагивал указательный палец Германа на спусковом крючке. Но убирал его вовремя от греха, ворчал про себя: «Живите! Выкручивайтесь теперь, как хотите… Судить вас сама жизня будет!»

Откуда же понять Германову душу молодому директору винзавода, когда он только и следит, чтобы не приехала нежданно комиссия сверху и чтобы не оробеть — вовремя напоить и накормить эту комиссию досыта. На черта сдался ему вахтер Орлов, который брал фашистов в плен, мерз и поливал тугие сугробы кровью.

И тут созревала и начинала нещадно давить сердце еще одна мысль: «Ну пусть этот директор не совсем еще спелый. Не увидит ошибок — покажут другие, не послушается — выпрут за милую душу. Но ведь и сынишка, Никитка, институт заканчивает. А что если он по такой же тропинке пойдет? Людей будет зазря ранить?» Герман выкуривал за ночь по пачке сигарет, исхудал.

А по Зауралью в те ночи шла весна. Вскрылся Тобол. Поднялась почти вровень с берегами вода, катилась, мутная, неторопливая. Сосала кручи, поросшие тальником. Булькали, обваливаясь в воду, земляные глыбы. По утрам над водой стоял холодный серый туман и в непроглядной его пелене слышались какие-то неведомые звуки: льдины стукались друг о дружку или ломало в водороинах сухостойную хрупкую вербу?