Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г. Страница 47

14. Полёт

Он стоял посередине сквера. Когда-то это была посадка, выкорчевать все деревья строители так и не смогли. «Будет парк», — сказал прораб. Так и вышло. Люди к этим остаткам были равнодушны, зато собаки при любом удобном случае ныряли под деревья, налили стволы. Но растения не сдавались и гордо смотрели в небо. Весной они одевались в листья, а осенью бросали эти листья алкоголикам, которые частенько собирались здесь, под ноги и собакам под лапы, с надеждой на новую жизнь.

Он не двигался и не шевелился. Сначала исчезло время года. Наверное, это была золотая осень. Когда легче всего раствориться в природе. Упавшие листья отражают золото в небо, вместе с этим золотом и ты сам как будто улетаешь туда, в вышину, ты и здесь, и там, нигде сразу. А потом остановилось и само время. Не надо было ничего чувствовать. И мысли застыли. Остановились. Птицы в вышине не махали крыльями, и солнечные лучи не падали.

Но миг блаженства всё же стал проходить, не застыл навечно, как того давно уже хотелось, жажда-лось, вожделелось. Прежде чем он подумал, кто же это пустил ходики, как стало ясно, кто. На остатках скамеечки, на чудом оставшейся палочке-планке, куда выпивавшим здесь от горя завсегдатаям лавочки, так удобно было ставить посудку, стаканчик, который они прятали рядом со скамеечкой, тут же, в кустике, и он всегда был под рукой, заговорили, закричали кухонными голосами две малюсенькие девочки, при таком росточке им позволительно было ещё и не говорить, ну, там пару-тройку слов, мама, папа, пипи, дай. Но, вместо мама, они с плеча, это, конечно же, было детское плечико, рубили отчаянное мать, и перед словечком мать, и после этого словечка выражались гранёно, многогранно, выспренно, дерзко. Слов они знали великое множество, и в классических словосочетаниях, и в сотворённых на ходу, и слова эти катались у них во рту, и выскакивали наружу, в пространство сквера огненными языками. «Убийственно», — подумал он, услышав полфразы, без начала и без конца. Но душа, дав махонькую трещину, успокоилась. Ужас не погнал в глубины подсознания, прежние витиеватые мысли вроде «начало это жизни или всё же конец», не тронули его, не стали сверлить голову, и он посмотрел на детишек снисходительно, как на чужую могилу, не осуждал ни их, за что же их, крох, ни никого другого.

«Как бы исчезнуть, — подумал в который раз, — безвозвратно».

— Да это запросто. Пара пустяков, — подумалось чужими словами. Или это кто заговорил. Голоса в голове появились.

— Не голоса, это — я, — сказал милейший кто-то, присевший на скамеечку так удобно, как будто она была совершенно целой.

Он посмотрел на милейшего. «Нет, ничего не говорил».

— Нет, говорил, — сказал на лавочке, не открывая рта.

— Это вы разговариваете со мной? — спросил без опаски.

— А то кто же?! — поднял и так высоко поднятые брови собеседник.

Лицо у него было чистое, красивое, без морщин, какое-то идеальное лицо, а взгляд — и говорить нечего о взгляде, почти как у Дуси, а, может, далеко-далеко было Дусе до этого взгляда, взгляд её — пшик в с сравнении с этим взором, глядящим вовнутрь, не только тебя, жалкого червя, но и всего сущего. «Во какой это был взгляд», — сказал бы кто-нибудь, кто ещё верил в людей, у кого осталась хоть капля веры в них, а у кого не осталось этой капли, ничего бы не сказал.

— Так будем исчезать? — спросил собеседник.

— Да я боюсь.

— Это устранимо.

— Да?!

— Ощупай себя. Он ощупал.

— Уже не страшно, ваша правда.

— А как это? — спросил он, не сгорая от любопытства, но всё же не веря.

— Классически, — ответил добродушно, приятельски, сидевший на палочке. Он даже раскинулся на этой палочке. Казалось, не бывает лучше места посидеть.

— Кто Вы? — спросил он. У случайного собеседника спрашивать можно было всё, что угодно. Это он понял сразу. Ещё он понял, что тот читает его и мысли и даже малейшие желания. Как букварь.

— Я — посланник, — несколько торжественно объявил его приятель. Он уже стал не только приятелем, но, наверно, и другом. Мысли и чувства он не только отгадывал, он одобрял их, вызывая восторг в душе.

Посланник не торопился. Он почти прилёг на палочку, было удивительно, как это возможно.

— Может, я что забыл здесь, может, чего не понял?

— Ничего здесь нет, — вдруг заволновался посланник. — Прямо-таки ничего! — голос его стал хриплым. — Здесь — пустыня! Всё вокруг — одно и то же, все — одинаковы, одни и те же! Как ты этого не понимаешь? — Посланник сначала посерел, но лицо его оставалось красивым, потом он прямо-таки почернел, стал чёрен, как негр, но прекраснейший негр. — Ты ж это знаешь! — Он посмотрел в глаза смертному, глаза в глаза, и за этот взгляд можно было отдать не только жизнь, шарканье стоптанными сапогами по асфальту и грунтовке, но всё, всё, на что способен, и на что не способен, все помыслы, дыхание, порывы и стук сердца. — Если б ты не понимал этого, я бы не явился! — Лицо говорившего снова стало светлеть, какое-то время оно оставалось возбуждённым, но не красноватым, а сероватым, а потом опять побелело. — Так летим?

— Конечно!

— Другое дело, — твёрдо молвил и посланник. — Делать здесь, разумеется, нечего.

— Прямо сейчас?

— Как хочешь. Можно и сейчас. Но лучше — ночью. Когда никто не видит, и главное чтоб люди, люди чтоб… — перешёл он на шёпот.

— А как будем взлетать?

— А вот так!

Собеседник посмотрел вокруг, даже как бы осмотрелся, и дунул, почему-то носом. Девочки, которые всё ещё были здесь, как-то дико оглянулись, потому что на них пахнуло ветром, закрутило и завертело, подняло и их лёгенькие пальтишки, и платьица под пальтишками. Показались детские ножки в тёплых колготочках. Малюток, а именно такими они и казались, оторвало от земли, они пищали и цеплялись руками за воздух, ни спасительной скамейки, ни ветки дерева не оказалось рядом, подняло над землёй — вихрь был послушным, как будто сотворённым знатоком — покрутило, повертело, и снова опустило на землю. Теперь они нищали уже от радости. Восхищение они выражали всё теми же словами.

— Вот так и полетим, — повторил собеседник.

— С земли? — спросил человек.

— Как хочешь. Но лучше с крыши высокого здания. Оттуда — легче.

— Меньше притяжение?

— Да, по лорду Ньютону.

«Верить иль не верить?» — подумал приглашённый.

— Верить иль не верить, — добродушно передразнил его посланник. — Веришь же.

Посланник сидел рядом, говорил с ним, и у него было лицо, как у человека, и голос как голос, но запомнить это лицо никак не удавалось. Ни голос не задерживался в памяти, ни интонации, такие разные, ни тембр.

— Так летим? — спросил ликующе.

— С радостью!

Сначала появились сумерки. Но они кончились враз. Темнота сгущалась. Наступила ночь. На четырнадцатый этаж поднялись легко и быстро. Как на второй. Посланник был вынослив, как марафонец, часть этой выносливости перешла и к человеку. Это — несомненно. На крышу взлетели быстро.

— Упал он, что ли?

— Нет, прыгнул. Посмотри, как расправлены руки.

В вышине летали души. То были птицы, и, может, кто-то ещё. В Старом Пруду в это время было утро.

Марина Чешева

В ангельском рюкзаке

дверной глазок заклеен полумракомты просишь заглянуть за эту стенутам голоса смердящим снегопадомведут в огонь прекрасную Еленутам смерть стоит пузатым коридоромпроглатывая звуки фортепианотам у романа с мраморным узоромседой Онегин выиграл Татьянутам наши дети топчутся под дверьюгорстями ягод яблок и разлукиа ты кричишь и плачешь: я не верютогда взгляни на собственные руки

вечереет дом на дне деревянной рукилебединые дни просыпаю на край рекипеленаю глиняных кукол под купол ртаприлетают звёзды из чистого серебра

и пшеничный пёс приходит как надо в срокязыком с лица собирает речной песокзакрываю глаза волосами врастая в лёдначинаю по кругу то есть наоборот

лёд гниёт и тонет гонит меня домойпеленаю рот одной деревянной рукойязыком собираю звёзды с покатых лици речной песок вымывает прозрачных птиц

смыкая губы в тонкую дугупока дремали глиняные богия прогибала радиоволнув тугие и бессмысленные строкислетаясь над антенной тишинытолкаясь и дразнясь на три-четыреиз горла голубиной глубинысо мною говорили-говорилидве с половиной жизни подарилии обе тянут к илистому днутак вот что, дорогие, мы в эфирене оставляйте здесь меня одну

медленно-медленно птицы едят с рукипроваливаются в ладонивысыпаются из груди

молится тихий голос с пятого этажав синие дёсны улицсмотрятся сторожа

чёрные зёрна печали люди несут в себемир засыпает с миромв ангельском рюкзаке

Александр Астраханцев