Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма Страница 47

«Сантименты», — скажут политики, слегка пожав плечами. Видит бог, это правда! Я подчинялся одному лишь велению сердца, я спешил на помощь к человеку, попавшему в беду, будь то еврей, католик или мусульманин. Я думал тогда, что дело просто в судебной ошибке, я не ведал еще огромных размеров преступления злодеев, заковавших этого человека в железо, бросивших его на дно медвежьей ямы и выжидавших, когда придет его смертный час. Вот почему в душе моей не было гнева против неизвестных еще виновников. Я всего-навсего писатель, которого сострадание вынудило прервать повседневный его труд, я не преследовал никаких политических целей, не выступал на стороне какой-либо партии. С самого начала кампании я служил одному лишь делу — делу человеколюбия.

Только позднее я осмыслил неимоверную трудность задачи, которую мы вознамерились выполнить. Чем больший размах приобретала борьба, тем более ясно я отдавал себе отчет, что избавление невинного потребует нечеловеческих усилий. Нам противостояли все могущественные силы общества, единственным же нашим оружием было оружие правды. Мы должны были совершить чудо, чтобы спасти погребенного заживо. Сколько раз в эти два ужасных года я отчаивался преуспеть в моем деле, отчаивался живым вернуть этого человека его родным! Он по-прежнему оставался во мраке подземелья, и тщетно мы умножали наши усилия в сто, в тысячу, в двадцать тысяч крат, — могильную плиту придавил тяжкий груз беззаконий, и я страшился, что руки наши опустятся в изнеможении, прежде чем наступит час решающего усилия. Все кончено, надежды нет! Быть может, когда-нибудь, много лет спустя мы восстановим истину, добьемся справедливости. Но тогда несчастный будет мертв, он никогда уж не вернется, и жена и дети не встретят его торжествующим поцелуем.

И вот ныне, сударыня, мы свершили чудо. После двух лет титанической борьбы мы сделали невозможное, мы претворили мечту в действительность, ибо мученика сняли с креста, на коем он был распят, ибо невинный обрел свободу, ибо муж ваш вернулся к вам. Пришел конец его страданиям и, стало быть, и нашим, и страшные видения не потревожат более наш сон. Оттого, повторяю, сегодня для нас светлый праздник, праздник великой победы. Объятые тихой радостью, мы вместе с вами, сударыня, переживаем счастливое мгновение; ни одна женщина, ни одна мать не может без волнения думать об этом первом вечере, проведенном при свете лампы в тесном кругу семьи, мысль об этом наполняет тихой радостью всех людей мира, чью любовь и сочувствие вы снискали себе.

Разумеется, сударыня, горька сия милость. Возможно ли обречь человека такой нравственной пытке после стольких телесных мучений? И с каким негодованием говоришь себе, что от сострадания добились того, что должно было получить из рук правосудия!

Самое возмутительное в том, что все, как видно, было подстроено, чтобы покончить дело сим величайшим беззаконием. Судьи сговорились нанести невинному еще один удар, чтобы спасти истинных виновников, а сами с чудовищным лицемерием надели личину милосердия: «Ты хочешь чести, мы же из милости даруем тебе свободу, дабы твое бесчестье перед законом скрыло преступления твоих палачей». В долгом перечне совершенных гнусностей нет более омерзительного посягательства на человеческое достоинство. Осквернить ложью святое сострадание, сделать из него орудие клеветы, обратить в пощечину невинному, чтобы злодеи разгуливали при свете дня, красуясь султанами и золотыми нашивками! Какая неслыханная подлость!

И сколь горестно сознание, что правительство великой державы, по гибельному малодушию своему, позволило склонить себя к милосердию, в то время как долг повелевал ему свершить правосудие! Малодушно отступить перед наглостью политической группировки, воображать, будто можно добиться умиротворения с помощью беззакония, рассчитывать откупиться милостивым прощением, отравленным иудиным лицемерием, — это ли не верх безрассудства, в котором упорствует правительство! Разве не должно было правительство тотчас же после того, как Реннским судом был вынесен возмутительный приговор,[45] передать его в Кассационный суд, вместо того чтобы столь оскорбительно пренебречь высшей юридической инстанцией? Разве спасение страны не заключалось в этом шаге, который явился бы выражением должной решительности, вернул бы нам уважение всего мира и восстановил законность? Только отправление правосудия может привести к окончательному умиротворению, всякая уступка малодушию вызовет лишь новую вспышку страстей; сильного правительства — вот чего нам недоставало до сего дня, правительства, которое исполнило бы до конца свой долг и наставило бы на истинный путь обманутый клеветой, доведенный до исступления народ.

Но в своем падении мы зашли уже столь далеко, что распинаемся перед правительством за проявленное им милосердие. Великий боже, оно дерзнуло выказать доброту! Какая беспримерная смелость, какая безумная отвага, когда подумаешь, что ему грозят клыки лютых зверей, которые вышли из дремучих лесов и стаями рыщут среди нас! Проявить доброту, когда не можешь проявить твердости — что ж, и это похвально. Впрочем, сударыня, ваш муж может ждать восстановления своего доброго имени,[46] что следовало бы сделать немедленно ради чести самой Франции, с высоко поднятой головой, ибо нет пред всеми народами земли невинного, чья невинность была бы вящей.

Ах, сударыня, позвольте мне высказать Вам, сколь велико наше восхищение, наше благоговение, наше преклонение пред вашим мужем. Он столько страдал, страдал безвинно, под бременем людской глупости и злобы, что мы хотели бы уврачевать своей любовью каждую его рану. Мы понимаем, что искупление невозможно, что общество никогда не сможет загладить свою вину перед страдальцем, которого оно истязало со звериной жестокостью; вот почему мы воздвигли ему алтарь в наших сердцах, ибо не можем отплатить ему даром более чистым, более драгоценным, чем это любовное, братское обожание. Он стал героем, более великим, чем иные, оттого что более иных страдал. Напрасные страдания снискали ему венец святого, — величественный, сияющий своей непорочностью, вступил он отныне в храм грядущего — обитель богов, где пребудут те, память о ком волнует сердца и вечно будет пробуждать в них благие чувства. Письма, которые он пересылал Вам, сударыня, вечно будут нетленны в памяти людской как благороднейший вопль истязаемой невинности, когда-либо исторгнутый из человеческой души. Никого еще доселе не постигала участь более ужасная, и никто еще не заслужил большего почитания и любви.

И вот, словно бы для того, чтобы еще более возвеличить вашего мужа, палачи подвергли его новой изуверской пытке, устроив над ним судилище в Ренне. Безжалостные, низкие, они прошли один за другим перед мучеником, снятым с креста, перед изнемогающим страдальцем, которого поддерживала одна лишь сила духа, плюя ему в лицо, осыпая его ударами ножей, растравляя раны его желчью и уксусом. Поведение Вашего мужа было поистине достойно восхищения: ни единой жалобы не слетело с его уст, стоик выдержал до конца, полный высокого мужества и спокойной веры в правое дело, которым суждено поражать умы многих поколений. Зрелище это было столь прекрасным и волнующим, что незаконный приговор, вынесенный после месяца позорного разбирательства, когда с каждым новым слушанием невиновность обвиняемого становилась все более очевидной, вызвал бурю гнева во всех странах. Исполнилось предначертание судьбы, невинный стал святым, дабы незабываемый урок был преподан миру.

Вот, сударыня, истинное величие! Нет славы более звучной, нет торжества более полного. Невольно спрашиваешь себя: полно, так ли уж необходимо гласное оправдание, юридическое подтверждение невиновности, когда не найдется на свете честного человека, который не был бы теперь убежден в непорочности Дрейфуса? Ныне он стал олицетворением братства людей во всех концах земли. И в то время, как вере в Христа понадобилось четыре столетия для того, чтобы принять окончательный вид и завоевать народы нескольких стран, вера в дважды осужденного невинного человека с быстротой молнии распространилась по всему шару земному, сплотив цивилизованные народы в великую всемирную семью. Я ищу в прошлом хоть один пример подобного единения людей всей планеты и не нахожу. Дважды осужденный невинный человек более способствовал сплочению народов, делу братства людей и справедливости, чем сто лет философских споров и гуманитарных теорий. Впервые за все минувшие века человечество бросило клич освобождения, негодующе воззвало к справедливости и великодушию, словно исчезли границы и люди земли слились в единый, связанный узами братства народ, о котором мечтают поэты.

Так пусть же чтят, пусть окружают уважением человека, коему выпал жребий страдальца и чьим именем свершилось ныне всемирное братство!