Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека Страница 48

Уже в «перестроечную» пору эта и еще одна давняя «новомирская» история неожиданно для меня вдруг снова всплыли. Когда начали открывать закрытые архивы, я созвонился с заместителем директора ЦХСД (бывшего архива ЦК КПСС) Виталием Юрьевичем Афиани и поехал в архив договариваться о том, что «Вопросы литературы» из номера в номер будут с научным комментарием публиковать открывающиеся материалы (что мы потом делали несколько лет подряд). Афиани произвел на меня приятное впечатление человека доброжелательного, толкового, хорошо знающего свое дело. Решив практические дела, мы стали мило беседовать.

— Много у вас материалов? — спросил я.

— Очень, — ответил он, — и даже на вас есть…

— Знаю, — сказал я. — О Маяковском.

Я имел в виду свою статью о томе «Литературного наследства» «Новое о Маяковском», осужденном решением секретариата ЦК. Досталось тогда и мне, «Литературную газету» заставили признать публикацию моей хвалебной статьи об этом томе грубой ошибкой.

— Да, и о Маяковском, но не только о томе «Литературного наследства», — сказал Афиани и показал мне записку отдела культуры ЦК, подписанную тогдашним его заведующим Д. Поликарповым и заведующим сектором литературы И. Черноуцаном, в которой говорилось, что в ЦК обратился Метченко с жалобой на мою рецензию и просьбой дать указание «Литературной газете» напечатать в ответ мне его письмо. Отдел просьбу Метченко поддержал, рецензию мою осудил и приказал «Литературной газете» письмо Метченко напечатать.

Второй материал, который показал мне Афиани, было донесение начальника Главлита П. Романова, в котором говорилось: «Не разрешена к печати и снята редакцией [„Нового мира“. — Л. Л.] после наших замечаний рецензия Л. Лазарева „Бой местного значения“, написанная на произведение Д. Гранина „Наш комбат“ (журнал „Север“, 1968). В рецензии дается высокая оценка повести Д. Гранина за постановку проблемы моральной ответственности командиров и политработников, допускавших непоправимые ошибки в период войны в обстановке культа личности, страха, неуверенности. Повесть Д. Гранина содержит черты дегероизации подвига народа на войне. Однако в рецензии Л. Лазарева идейная направленность этого произведения преподносится как нравственная проблема послевоенного времени». Это важное «сообщение» дошло до самого Суслова. Видно, собиралось любое лыко, которое можно было бы в качестве обвинения предъявить Твардовскому и «Новому миру» (рецензия моя стояла в предпоследнем или последнем номере «Нового мира», который подписывал Твардовский). Кстати, и до этого я довольно много писал в «Новом мире» о произведениях, посвященных войне, и, не скрою, мне было приятно, когда за несколько месяцев до истории с рецензией на повесть Гранина Твардовский в поздравительном письме, посвященном пятидесятилетию вооруженных сил СССР назвал меня «автором памятных читателю статей о литературе военной темы» (не знаю, диктовал ли это письмо Твардовский, но в нем есть исправления, сделанные им собственноручно).

Прошло немало лет. Однажды главный редактор журнала «Вопросы литературы», к тому времени ставший «приходящим», — основная его работа была в секретариате Союза писателей, — позвонил мне и попросил поскорее приехать в Союз, — если я не ошибаюсь, дело было в субботу. Что случилось, зачем я ему так срочно понадобился, не сказал, но, как говорили в армии, начальство не спрашивают, оно само задает вопросы, — и я поехал в Союз. Там Озеров мне сказал, что умер Твардовский. И хотя я знал, что он неизлечимо болен, что дни его сочтены, в душе моей что-то оборвалось, было очень жаль Александра Трифоновича, горько за него, умиравшего оскорбленным, затравленным, лишенным любимого детища — «Нового мира». С его уходом в нашей литературной жизни возникала никем не заполняемая опасная пустота, как писал в стихотворении «Вот и все. Смежили очи гении…» Давид Самойлов, «Нету их. И все разрешено». Близок ты был к нему или далек, это касалось каждого из нас.

Озеров отвел меня в пустующий кабинет, положил передо мной толстую папку: «Вот личное дело Твардовского. Надо написать некролог, который мы должны представить в ЦК». И добавил: «О работе в „Новом мире“ не пишите. Это не нашего с вами ума дело». Приходя понемногу в себя, стал я думать, а в чем собственно моя задача, если даже о «Новом мире» я не должен писать. Официальный некролог — жанр с твердо установленным каноном, со стереотипными формулами, которые должны соответствовать месту усопшего в табели о рангах. Дело несложное: когда родился, где учился, каких наград и премий удостоен, куда избирался и, конечно, что написал. На этом я и споткнулся. Как быть с «Теркиным на том свете», который тогда был поставлен вне закона? Просто упомянуть в числе других поэм — вычеркнут, тут нет ни малейших сомнений. Надо искать какую-то формулировку, какой-то образ, который включал бы и эту вещь, — авось тогда проскочит. Сейчас все это может показаться неправдоподобным, диким — над чем ломали голову, мучились, какой малости старались добиться, но мы жили в мире, отвергшем здравый смысл и нормальные представления. В этом свихнувшемся мире под запретом, в сущности, была реальность. Некролог я написал быстро, а необходимая формулировка мне не давалась, долго я над ней бился. Наконец мне показалось, что я нашел то, что надо, то, что может проскочить сквозь цензурные рогатки. Я написал: «создал замечательный образ бессмертного русского солдата Теркина». Некролог перепечатали, и я отнес его Озерову. В этот момент в его кабинет ввалилась ватага поднятых по тревоге цековских сотрудников: завы, замы, консультанты, инструктора — человек шесть. Озеров сказал мне, что я могу быть свободен. Когда назавтра я прочитал в газете некролог, формулы, которая далась мне таким трудом, там не было. Над некрологом потрудились умельцы из ЦК, не так просто было обвести их вокруг пальца. Впрочем, чему тут удивляться. Когда умер Пастернак, обошлись вообще без некролога, дали лишь знаменитое сообщение о кончине члена Литфонда. Некролога не был удостоен и Хрущев — тоже уведомление о смерти «персонального пенсионера», да еще не с «глубоким прискорбием», как положено по традиции, а только «с прискорбием». А над гробом Зощенко произносились и проработочные речи…

1992, 2002

Планета «Галлай»

О Марке Галлае

Трудно мне писать о нем. Смерть его была внезапной. Ничего ее, казалось бы, не предвещало — за три дня до этого он звонил мне из Переделкина, рассказал, что только что кончил свои новые записки, отдает машинистке, потом хочет еще поколдовать над их монтажом, проверял со свойственной ему дотошностью один использованный им факт. Книга эта вышла в 2000 году — называется «Я думал: это давно забыто».

Недавно по телевидению показали небольшое его интервью — снимали на даче за три недели до смерти. Выглядел прекрасно — отдохнувший, посвежевший. Но случилось…

Тоскливая пустота возникла после его смерти.

Умирают друзья, умирают…Из разжатых ладоней твоихКак последний кусок забирают,Что вчера еще был — на двоих.

Нечем мне, кроме воспоминаний, заполнить образовавшуюся пустоту.

Вспоминаю его очень часто. Нет, часто — не точное слово. Все время вспоминаю. Вспоминаю, когда взгляд падает на книжную полку, где стоят все его книги. Вспоминаю, когда всплывают какие-то связанные с ним истории, к которым был причастен и я, которые были тем куском жизни, что «на двоих».

Вспоминаю его каждый раз, когда вижу летящий самолет. Были у меня и другие знакомые авиаторы, но когда вижу в небе самолет, думаю о нем. Наверное, потому, что авиация была для него не просто профессией, в которой он преуспел, отличился, а призванием, главным делом жизни, главным интересом.

Призвание — вещь загадочная, поди пойми, почему из ребят, учившихся в одном школьном классе, этот посвятил свою жизнь археологическим раскопкам, а тот стал хирургом, третьего увлекла сцена, а четвертый выбрал поприще педагога. Но есть профессии, которым именно это время создает романтический ореол, — мальчишки бредят ими. Не все, конечно, — определенного склада.

«В полном соответствии со стандартом, установившимся в мемуарной и биографической авиационной литературе, — вспоминал Галлай, — я „заболел“ авиацией еще смолоду. Читал все, что мог достать о самолетах, дальних полетах, известных летчиках. Немало времени проводил в Ленинградском аэромузее на Литейном проспекте, наизусть изучив все его экспонаты, начиная от „настоящего“ носа летающей лодки М-9, отрезанного от самолета и установленного в одном из залов наподобие ростра старинной колонны, и кончая последней фотографией. Словом, вопрос о том, чему посвятить свою жизнь, был смолоду твердо решен мной в пользу авиации». И добавляет: «Воздушный флот в то время как раз „входил в моду“».