Эдуард Бабаев - «Анна Каренина» Л. Н. Толстого Страница 5

«Осложнения» предвидятся Толстым, когда он осторожно пишет о недоумении Кити: «Для чего он целый год все читает философии какие-то?» И дело было не в одном ее непонимании. В условиях «переворотившегося» быта все становится драматичным не только в семье Каренина, но и в семье Левина. Поэтому противопоставление Левина другим героям романа может быть лишь очень условным.

Жизнь неудержимо разделялась на две неравноценные части. На одной стороне была «форма», обстановка счастья, а на другой стороне утраченное «содержание».

«Мысль семейная» в «Анне Карениной» в узком смысле означает нерасторжимость брака. Именно этой точки зрения и придерживается Каренин. В черновиках романа есть одно очень важное замечание: «В вопросе, поднятом в обществе о разводе, Алексей Александрович и официально и частно был против» (20, 267). Но Алексей Александрович и лично и официально терпит поражение.

В чем же все-таки состоит трагедия Анны Карениной?

Ведь ей, в сущности, так же, как Вронскому, все удается. Каренин с отчаянием видит, что она «торжествует» над всеми. Не захотела больше оставаться в его доме и не осталась. Захотела уехать с Вронским в путешествие и уехала.

Фет как-то заметил, что Толстой недаром представил Анну Каренину светской дамой, принадлежащей к богатому и независимому кругу людей своего времени. Ей как будто ни о чем не нужно было вперед заботиться. Богатство дополнялось праздностью.

То, от чего Анна отрекается, как бы умирает для нее, перестает существовать. В самом начале романа, прощаясь с Долли, Анна, как бы между прочим, говорит: «У каждого есть в душе свои skeletons»[31]. И этих «тайн», этих skeletons в ее душе становилось все больше и больше.

Время от времени то, что уже «умерло для нее», воскресало и «давило на сердце». Но она продолжала свою роковую «борьбу за существование», принимала «условия борьбы». Нет таких жертв, которые бы она не принесла ради осуществления того, что было для нее «невозможною, ужасною и тем более обворожительной мечтою счастья».

Вступая в эту борьбу, Анна должна была отбросить чувство сострадания, иначе она никак не могла достигнуть своей цели. Но оказалось, что, преодолев это чувство, она не может установить и настоящих отношений с Вронским. Единственный упрек, который она высказывает ему, состоит в том, что он «не жалеет» ее. «По нашему сознанию сострадание и любовь есть одно и то же», — отмечал Толстой (62, 272).

И вот что странно: осуществление самых страстных желаний, требующих стольких жертв и такого решительного пренебрежения мнением окружающих, не приносит счастья ни ей, ни Вронскому. «Вронский между тем, — пишет Толстой, — несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастья, которую он ожидал».

Это же чувство испытывала и Анна Каренина. У Вронского были свои skeletons. В том числе и воспоминания о Кити, которую он принес в жертву своему новому «роковому» чувству. Анна и Вронский с удивлением замечают свое отражение в чуждых им образах. Вронский сопровождает иностранного принца в его поездке по России. Принц был увлечен новизной впечатлений и искал все новых и новых страстей. И Вронский вдруг с удивлением и стыдом начинает узнавать себя в этом принце. «Глупая говядина! — думает Вронский. — Неужели я такой?» Конечно, он был «не такой», но что-то в нем напоминает этого «принца», каждое желание которого было для окружающих «законом».

Подобно тому как Вронский узнает себя в глупом принце, Анна узнает себя в детях, которые тянутся к «грязному мороженому». «Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца лицо. — Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого».

То чувство «голода», которое испытывают Анна и Вронский, как будто ничем нельзя утолить. «Ты не поверишь, — говорит Анна при встрече с Долли в Воздвиженском, — я как голодный, которому вдруг поставили полный обед, и он не знает, за что взяться…»

О Вронском Толстой пишет почти то же самое: «И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины».

Из этого неутолимого чувства голода, из этой погони за новыми и новыми чувствами должны были возникнуть и усталость и отвращение. «Я знаю свои аппетиты», — вспоминает Анна французскую пословицу.

Чувствам своих героев Толстой часто придает форму физических ощущений. Так Анна вдруг замечает, что самый вид «полного обеда» ей становится противен. «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла».

Отдавшись на волю своих страстей и желаний, Анна и Вронский постепенно перестают понимать друг друга. На улице некий господин раскланялся с Анной Карениной. «Он думал, что он меня знает, — заметила Анна. — Он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю».

Некогда светские дамы завидовали Анне, им надоело, что ее «называют справедливою». Теперь она становится «несправедливой» по отношению ко всем: к Каренину, к Вронскому, к самой себе. Внутренний мир ее болезненно искажается. В ее чувствах было что-то захватывающее, требующее усилия. И вдруг «винт свинтился…».

И произошло это, как считает Толстой, вовсе не потому, что «светские дамы» бросили в нее «комки грязи», и не только потому, что она оказалась «выставленной у позорного столба». Внешние условия, которыми она смело пренебрегала, конечно, имели свое влияние на нее и на Вронского. Они тоже «давили на сердце».

Но для Толстого первостепенное значение имела собственная логика страстей в истории души человеческой. «Пожар среди ночи» разгорался постепенно. Блеск его был «невеселый».

Рисуя жизненный путь Анны Карениной, Толстой производит некий психологический опыт. Он предоставил своей героине полную свободу действий, позволил ей торжествовать над обстоятельствами, исподволь наблюдая за тем, как страсти уводят ее все дальше от того, к чему она стремилась.

Трагедия Анны Карениной, как это ни странно, состоит именно в том, что все ее желания сбываются.

И она так же, как Вронский, получает лишь «песчинку» от той «горы», которую ожидала. Но за каждую такую песчинку ей приходится приносить непосильные жертвы.

Так что ее счастье никак не может установиться на несчастье других. «Ну-ка, — думает Левин, — пустите нас с нашими страстями, мыслями… без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного… ну-ка без этих понятий постройте что-нибудь!»

Левин вовсе не имел в виду Анну Каренину, когда думал о разрушительной силе страстей. Но в романе Толстого все мысли «сообщаются» между собой.

И Толстой «пустил» Анну Каренину со всеми ее «страстями и мыслями». И вышла великая трагедия. И трагедия эта была вполне в духе времени. Так что психологический опыт Толстого выходил за рамки чистого умозрения и отвлеченной философии.

В истории души человеческой судьба Анны Карениной значила не меньше, чем судьба Левина. Анна хочет «построить» свое личное счастье, а Левин одушевлен желанием найти смысл «общего блага». Разные цели, разные характеры, разные пути.

Но и Анна и Левин принадлежат к одной и той же среде. Бунт Анны Карениной против понятий и обычаев своей среды был внешним. Не следует его слишком преувеличивать. Внутренне она принадлежит к тому самому кругу, из которого никогда и не выходила. Вронский в своем имении Воздвиженское строит больницу. «Это теперь его dada»[32], — говорит Анна снисходительно.

Все, чем занят Вронский, а вместе с ним и Анна, все это dada — развлечение, игрушка, «конек», поиски новых впечатлений. «Им там все праздник», — сердито говорил Левин о своих домашних в Покровском. Но эти слова в гораздо большей степени относятся к «трену жизни» в Воздвиженском.

Кажется, что Анна и Вронский «перевернули жизнь». Но это только кажется. На самом деле они были людьми переворотившегося мира и поэтому ни в каком положении не могли удержать равновесия. И в этом тоже была их трагедия.

Кити однажды сказала об Анне, в самом начале романа: «Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней». И сама Анна всякий раз, когда чувствует, как является ей «дух борьбы», предсказывающий ссору с Вронским, вспоминает «дьявола».

Из этого можно как будто сделать вывод, что Толстой хотел изобразить Анну как некую злую силу, как демоническую или роковую женщину. Но никто из комментаторов романа как будто не обращает внимания на слова Левина, сказанные в самом конце книги: «А я чем же объяснил существование? Существованием? Ничем? Дьявол и грех?»