Иван Уханов - Каменный пояс, 1974 Страница 5

Утюмов сказал Лаптеву:

— И умереть будет некогда, будь оно проклято! Просыпаюсь до пяти, а ложусь в полночь. Голова, как чугун, тяжелая. И все на ногах, все на ногах. Везде успей, за всеми угляди. Чуть прохлопал — чэпэ. У нас тут такие работнички, я вам скажу… Как дети. Все им надо разжевать и в рот положить. За плечами техникум, институт, виски серебрятся, а всё ждут команды.

«За плечами техникум», «виски серебрятся» — какое тяготение к шаблонным фразам…»

Голос Утюмова грубоватый, с хрипотцой. В нем тоже чувствуется строгость, озабоченность и усталость.

— Только и слышишь: «Отстаете», «Нахлебники». Ну, положим, отстаем. Но хлеб даром не едим. Уж в этом никто нас обвинить не посмеет. Вы знаете, какая у нас земля? А? Шестьдесят… если хотите абсолютной точности, — шестьдесят два процента всех земель в совхозе — солонцы. А о них ученые пишут…

Он достал из книжного шкафа том «Малой Советской Энциклопедии» и начал читать поучающе, с некоторым нажимом:

— Они пишут: «Возделываемые на солонцах культуры лишь во влажные годы приносят урожай…» Ээ… «Естественная степная растительность обычно состоит из малоурожайных растений». Вот так!

«Только один том энциклопедии держит в кабинете, — усмехнулся Лаптев. — И бумажка — закладка сверху пожелтела, давненько сунута. Видать, каждому читает».

— В разные условия попадают люди. У меня дружок на Кубани. Тоже директор совхоза. В институте учился так… средненько, хуже меня. И вообще был ни рыба, ни мясо. А сейчас рукой не достанешь. Передовик, герой. Был я у него как-то… Посмотрели б земли какие там. И тепло, весь год тепло. А здесь все зима, все в полушубке парься.

Вздохнул, будто пудовую поклажу с плеч сбросил.

— Многое нам мешает, очень многое. Город рядом… в двенадцати километрах. И я не скажу, что город действует на совхозную молодежь только благотворно. Скорее, наоборот. Бегут, черт бы их побрал, все парни бегут туда. Готовы на частной квартирчонке жить, в общежитии, только бы в городе. Театр, сады. Танцульки, девочки. Пивко, то-се… И еще… Почти на восемьдесят километров тянется земля совхозная, узкой полосой тянется. Как рог коровий изогнута.

Опять вздохнул:

— Все на себе тяну. Один…

Последние слова он произнес вполголоса, равнодушно, привычно.

Из тайги тянуло сырым морозом, подвывала метель, на улице было как-то одиноко и неприятно, и Лаптев ускоренным шагом переступил порог теплой конторы. В третьей комнате, по узкому коридору направо, — кабинет директора.

«Уже успели надымить».

Иван Ефимович недовольно поморщился — он не выносил табачного дыма. Как и в давние годы, задыхался от него, кашлял, кашлял, надрывая легкие, и не мог откашляться. А ведь когда-то был заядлым курильщиком; вечно карманы брюк топырились от папирос и спичек. Все еще помнится ему горьковатый привкус во рту, хорошо знакомый каждому курильщику. Лаптев дышал часто, коротко, неглубоко, и все казалось, что воздуха не хватает. Врачи посоветовали бросить курить. Он мучился, долго мучился… кто-то будто подталкивал его: «Курни, ничего не случится, если раза три курнешь, а уж потом — насовсем», убеждал себя: «Я не должен, не должен, это отрава!..» Прошло около десяти лет с тех пор.

Из кабинета директора доносились грубоватые мужские голоса, слов не разберешь, а ясно, что люди недовольны, чем-то встревожены.

Громче всех слышался неторопливый басок главного агронома Евгения Птицына, новоселовского старожила, о котором директор сказал вчера Лаптеву: «Бывалый. Каждую собаку в деревнях знает». И хотя слова эти ни о чем толком не говорили, Лаптев понял, что Птицын — авторитетный в совхозе человек. Издали, на высокой скамейке, главный агроном показался ему крупным, рослым, таким же, как Утюмов, хотя был ниже среднего роста, толстый и прямой, как афишная тумба.

— Здорово, Михайло! — это кричал в телефонную трубку краснощекий парень, сидевший в приемной директора. — Неужели не узнал? Да че ты? Саночкин, Митька Саночкин из Новоселова. Шофер. Ну! То-то и оно-то!

Саночкин прямо-таки закатывался от хохота, пошатываясь и размахивая свободной левой рукой.

— Мясо, говорю, хочу привезти. Мясо надо продать. Да че ты, едрит твою, я тебя вон как слышу…

В просторном, в шесть окон, директорском кабинете полно народа. Кто в пальто, кто в комбинезоне. Двое в телогрейках. На всех большие валенки; многие в шапках, хотя в комнате тепло, даже жарко.

«Налицо весь командный состав, — подумал Иван Ефимович. — Собрались на утреннюю планерку. А управляющие и специалисты на фермах у телефонов дежурят. Ждут и. о. директора, главного зоотехника товарища Лаптева. А оный товарищ изволит запаздывать, с первого же дня показывая, что он, как лицо самое наипервейшее, имеет право задерживаться».

Почти все курили, широкие клубы дыма медленно тянулись к потолку и еще более медленно растекались по нему.

На столе, под носом у Птицына, телефонный аппарат, главный агроном кричал в телефонную трубку:

— Так у вас и получается. Поросята болеют и дохнут. В свинарниках, как в поле, ветер гуляет. Оторвется доска, и неделю никто не удосужится забить ее. Вы обязаны все видеть. Давайте твердое задание на день. Каждому! Пусть каждый отчитывается о проделанной работе. Ну… ну, знаете, ваши утверждения не соответствуют действительности. У вас не свиноводческий трест, а ферма — самое низовое звено и нечего разводить канцелярщину. Идите на производство. Советую съездить к Вьюшкову в Травное да без промедления… Вы говорите не то, не то! У Вьюшкова показатели отнюдь не хуже ваших. А порядка в десять раз больше. Вот так!..

Птицын бегло, равнодушно глянул на Лаптева и снова продолжал поучать кого-то, видимо, заведующего фермой. Другие с откровенным любопытством рассматривали нового зоотехника, и лица у них были такие, будто некто гениальный прошелся по ним кустарной кистью, уравнял, нивелировал их крепкой, добротной, но скучной краской.

Мужчина в заднем углу заговорил вполголоса:

— Ба! Да ведь это лектор… Лектор… Неужто забыл? — и продолжал о своем: — Эту веревку я еще в позапрошлом году из города привез. Прелесть какая веревка! И вот на тебе — дерябнули! Я все же на Митьку Саночкина грешу, его проделки, сукиного сына.

— Тот может.

— Может!

— А ты как-нибудь подгляди. Сходи…

— Подглядывал, слушал, и бабу подсылал. Не видно. А все же он, чую. Но не пойманный — не вор. Тут дело такое!..

Сидевшие поблизости от Птицына вели другой разговор:

— А вот послушайте, что дальше получилось. Он — за телушкой, а та — брык от него и прямехонько в болотину. Кочки, валежник… и человек не разглядит.

— Подожди, там и болотины-то никакой нету.

— Ну че споришь? Летом нету, а весной еще какая. Брык и — по пузо. Старик тот вертится около, а в болото сунуться боится. Еще холодно, да и утонуть можно. А у телушки меж тем одна голова на воздухе. И тогда старик, перекрестившись, прыг в болотину… а телушки уж нет…

— Тащил бы быстрей.

— Куда такому тащить, сам еле вытащился.

Положив телефонную трубку, Птицын сказал:

— Не говори! У старика этого еще предостаточно сил. Он и жену взял лет на тридцать моложе себя.

— Лет на пятнадцать.

— Шекспир говорил, что из всех низких чувств страх — самое низкое. Струсил старик. Что касается веревки… — Оказывается, Птицын слышал и этот разговор — вот чудно! — К такому делу едва ли причастен Саночкин. Саночкин — шалопай, драчун, но не вор.

— В город на базар мяско да картошку тянет.

— Хапуга, но не вор.

Птицын скользнул по Лаптеву безразличным взглядом и продолжал:

— У соседки моей вчера вечером окошко разбили. Даже створку попортили.

Все засмеялись.

— Ну, у этой — кавалеры.

— Веселая баба, язви ее!

— Когда же будет хорошая погода, братцы?

Птицын снова поглядел на Лаптева, на этот раз более внимательно, неторопливо, и встал.

— Садитесь, пожалуйста, Иван Ефимович. Товарищи, вы все знакомы с лектором Иваном Ефимовичем Лаптевым? Он назначен к нам главным зоотехником и заместителем директора. Прошу любить и жаловать. Максим Максимович месяц будет в очередном отпуске и месяц в отпуске без содержания, в связи с болезнью. Я вот, боюсь, чтобы Максима Максимовича не положили в больницу. Опять с сердцем… Исполняющим обязанности директора назначен товарищ Лаптев. Так что давайте, командуйте, Иван Ефимович. Командовать придется долго.

Он улыбнулся, как-то странно, нехорошо улыбнулся. Полный достоинства, с некоторым высокомерием повернул к нему голову.

«Улыбается по-разному: с оттенком какой-то противной снисходительности — вчера, и ехидно-ядовито — сегодня…»

Лаптев не привык доверяться первым впечатлениям. И все же Птицын был ему неприятен.