Александр Лурье - Плач по концепту Страница 5

Он всегда несколько сверхчеловек — хотя бы в силу умения преодолевать себя. Впрочем, поздний дивовский герой уже почти свободен от презрительно-брезгливой маски, предназначенной для толпы — уважая себя, он уважает других. Такое отношение к самому себе — это не отсутствие рефлексии, а, скорее, своего рода комплекс полноценности, присущий цельной и самодостаточной личности (не путать с примитивной «белокурой бестией»!). Герой Дивова не однозначно положителен и не бесспорно отрицателен — он просто безусловно живой человек. И потому он вне определенного концепта. Чем и хорош. Когда Дивов пытается навязать концепт силой, происходит, простите за каламбур, «выбраковка».

Персонаж Дивова не изображает по воле автора настоящего мужчину, а им является — в рамках предоставленной свободы текста. В отличие от героя Олди — Одиссея, скрытом в каждом из нас, дивовский герой — это тот, кем читатель хотел бы стать, по возможности, без вступительных испытаний и не бронзовея при этом прижизненным монументом. Эффект правдоподобия возникает, как мне кажется, в силу феномена, прекрасно описанного в свое время Г. Л. Олди — автор «вкладывает себя». Олег Дивов добивается эффекта близкого знакомства с героем, не придумывая его, но вливая в него себя. Иногда, правда, чувство меры отказывает, и слова автора начинают подозрительно напоминать внутренний монолог героя (речь, разумеется, не о «Толковании сновидений»). Не могу судить, насколько автор похож на собственных героев, но все они, наверно, похожи на своего создателя.

Мне лично представляется этакий суровый, пышноволосый и мускулистый красавец с кавказской овчаркой на поводке, горными лыжами в руке и сигаретой в углу рта. Человеку вроде меня — приверженцу свободной одежды и мягких кресел, из всех животных предпочитающему шиншиллу (в крайнем случае хомячка) — этот образ, прямо скажем, не очень близок. Одно хорошо — матрос ребенка не обидит (понимайте, как знаете!). И все же в герое Олега Дивова есть свое обаяние, внятное и не особенно падким на него. Он наследует героям ранних книг братьев Стругацких и возрождает их — может быть, пока еще с большим уклоном в сторону «Парня из преисподней», но явно на фундаменте «Обитаемого острова» и «Трудно быть богом»…

Другая, типическая черта книг Дивова — то, что он сам (правда, в несколько иной связи) называет драйвом. Отвлекаясь в сторону от предмета рассмотрения, замечу, что драйв москвичек, о котором с таким знанием дела и авторитетностью судит автор, до драйва одесситок все же не дотягивает. Остается надеяться, что речь идет не об особенности, определяемой названием популярного милицейского спортивного клуба. В целях рассмотрения текстов, позволю себе ввести другой, более точный и не менее исконно-русский термин — кураж. «Мастер собак» написан на пике куража, как будто на одном дыхании, и так и читается. В «Стальном сердце» куража уже поменьше, его место занимает скорее юношеская агрессия в духе раннего Маяковского. В завершающей части трилогии совсем немного куража в начале, а затем все держится на терпении и упорстве автора, настойчивого вытягивавшего невнятный сюжет к еще менее внятному финалу. На одном, к сожалению, голом, кураже написана «Выбраковка».

Тут не помешает объяснить, что именно я понимаю под куражом. Прежде всего, это здоровая молодая агрессивность, настроение «бури и натиска», когда важно ввязаться в битву, а там — будь что будет. Кураж — это поток сознания, увлеченного, быть может, и не очень глубокой, но яркой идеей; это минутный всплеск вдохновенного желания доказать всему миру и самому себе. «Лучший экипаж Солнечной» и «Закон фронтира» притом, что реализуют жестко заданные схемы (космическая опера и вестерн), не выглядят очередной вариацией на тему с порядковым номером стремящимся к бесконечности. И это опять же благодаря куражу, и не в последнюю очередь тем самым героям, о которых уже говорилось выше.

Но, как правильно замечал другой знаменитый полководец: «Один раз — везение, второй раз — везение, а в третий раз и умение надобно». «Толкование сновидений» стало прекрасной демонстрацией, что у Олега Дивова не только с вдохновением, но и с традиционным литературным мастерством все в порядке. Что, собственно, и отличает профессионала от графомана. Это только у мегабайтников какой-нибудь профан и неумеха с первого раза творит шедевр (не важно, в какой отрасли) и поражает всех своим филигранным мастерством. Тут проявляется затаенное заклинание читателя — ведь графоман-мегабайтник никак от героя своего романа не отличается.

Листая старую тетрадь…

Впрочем, в новейшей истории российской словесности графоману дана значительная фора. Ведь все, что от литератора требуется — это листаж, количество, а не качество печатных знаков. Нужно ли удивляться, что, встав к этому порочному конвейеру, автор неизбежно, простите за каламбур, выходит в тираж. Самый мягкий термин для происходящего — изнасилование.

Достаточно, например, сравнить, три блестящих, едва ли не набоковских, рассказа Михаила Тырина, опубликованных в Интернете и его же три книги. Разница такая, как-будто существуют два Тырина, причем автор книг не родственник и даже не однофамилец автору рассказов… В этой связи с определенной грустью вспоминается еще не вполне поросшее быльем советское прошлое.

Сколько копий в свое время ломали прогрессивные критики в борьбе со снулым динозавром «Молодой гвардии» и ее любимым детищем ВТО. Какие имена блистали — Переслегин, Логинов, Арбитман, Гопман, Бережной, Чертков, Флейшман, Казаков! Богатыри, не мы! «Лихая им досталась доля»: отплясав качучу на костях злокозненно-бездарных молодогвардейцев, им пришлось, в духе горбачевской «конструктивной критики», явить публике собственных, незапятнанных кумиров. Так разве ж это трудно? «Вы просите песен — их есть у меня!»

Кого только тогда не короновали! Надо было быть совсем уж ленивым или просто не написать в жизни ничего, кроме автографа на заборе, чтобы не попасть в первую когорту «новых мастеров слова». О некоторых «мастерах компьютеризованной штамповки худлита» я уже писал и теперь не стану повторяться. Вот ведь, казалось бы, странная штука: конфетку из чего попало слепить невозможно, ну а книжку — на раз. Как два пальца обсосать. И никакого долгосрочного хранения в столе — с пылу, с жару на прилавок…

А мне вот захотелось проверить свою память и перечитать две повести авторов ВТО, Н. Полунина и И. Ткаченко, в свое время, более 10 лет тому, мне очень понравившиеся. Благо, книга, в которой они были опубликованы, уже отсканирована и выложена в библиотеке Мошкова… Предчувствия меня не обманули — спустя столько лет и «Дождь», и «Разрушить Илион» остаются Литературой, а не полиграфическим изделием. Именно на таких книгах стоило бы поучиться свежеиспеченным подмастерьям слова, а не обкатывать свои убогие тексты на ни в чем неповинном читателе — за его же собственный счет. Едва ли не большинству сегодняшних модных авторов можно разрешить тренироваться только на кошках, да и то, по возможности и гуманизма ради, глиняных.

Теперь уже не важно — написали ли Николай Полунин и Игорь Ткаченко другие книги и напишут ли еще нечто превосходящее уже опубликованное или хотя бы равноценное ему, но этих повестей достаточно, чтобы их имена засияли в Зале Славы российской фантастики. А ведь таких авторов, приносивших в ВТО «хорошо выстраданный текст» было немало. Многие из них, даже не мечтавшие называться «профессиональными литераторами», почему-то считали, что издать плохую книгу — все равно, что плюнуть в вечность. Нынче же предъявить собственную блевотину не только не зазорно, но даже — кое-где — и почетно…

Разговор о личном чтении постепенно перешел на литературный процесс, и тут выяснилось несколько любопытных фактов. Например, насильственное навязывание некоего определяющего, идеологически направленного клише — концепта — заканчивается, как правило, авторским Ватерлоо. Это не значит, что наличие концепта плохо вообще, а его отсутствие является залогом успеха. Отнюдь. Отсутствие каких бы то ни было идейных платформ никак не спасает опусы многих графоманов, в том числе и маститых. Просто, видимо, время рождения приемлемого концепта еще не пришло, он только вызревает в недрах литературы, и никаким столоверчением или имитацией родовых судорог его на дневную поверхность не выманить. Еще менее вероятно, что он клюнет на окаменевший и ныне усердно размачиваемый имперский калач. Ретивым администраторам иногда стоит вспоминать, что равно как девять беременных женщин, собранных в одной комнате, не могут родить за один месяц ребенка, так и 99 лучших литераторов — даже если найти им для этого время и место и провести соответствующий закон в парламенте — не выйдут из такого, безусловно, творческого заключения с радостно агукающей, новорожденной национальной идеей. Время еще не пришло, а неловкие попытки ускорить процесс могут окончиться только очередным выкидышем…