Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека Страница 51

Не могу заставить себя махнуть рукой на это дело. Причем не только потому, что оно непосредственно касается близкого мне человека, но и с позиций принципиальных. В конце концов, почему наша подруга Нина Андреева не может поступиться своими принципами [речь идет о скандальной антиперестроечной статье этой деятельницы под названием „Не могу молчать“ в газете „Советская Россия“. — Л. Л.], а я обязан это делать?..

Не сердись на меня за мою настырность. Это меня так выучила испытательская работа: испробовав безрезультатно 99 процентов шансов, не считать, что все пропало, т. к. есть еще сотый шанс».

Письмо Галлая было напечатано в «Литературке» (потом мне рассказали, что перед этим Марк ходил к главврачу литфондовской поликлиники, требуя его вмешательства). Вскоре после этого я получил письмо, приглашающее меня явиться в городскую ВТЭК, одновременно мне оттуда позвонили, выясняя, устраивает ли меня назначенный день и час. Предупредительность для этой организации была неслыханной. Марк торжествовал. А я потом говорил знакомым, что стал инвалидом из-за Галлая.

А вот еще одна характерная для Марка история. После его смерти я получил письмо от состоявшего с ним в переписке читателя, горячего поклонника его книг, в годы войны авиатора. Он писал: «В 1993 году моя дочь заболела тяжелой болезнью глаз. Операции в Одессе в Филатовском институте особых результатов не дали. Мы с дочерью поехали в Москву. В Федоровскую клинику не пробиться, а во ВНИИ гл. болезней проф. Краснова нас, „украинцев“, только за „зеленые“ и не малые. Поделился своим горем с М. Л., и он (по собственной инициативе) подготовил письмо в этот институт и подписал (вопреки обыкновению) всеми титулами. Операцию сделали быстро, безвозмездно».

«Вопреки обыкновению» — это верное наблюдение. Галлай редко появлялся с Золотой Звездой — только в каких-то официальных или торжественных случаях, а с полным набором орденских планок (очень внушительным, одним взором с трудом охватываемым — три ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Отечественной войны 1-й степени, орден Красной Звезды) я видел его кажется, всего два раза. Не помню, что за мероприятие было в ВТО, в котором мы оба должны были принимать участие. Марк явился на него с небольшим опозданием (что уже было из ряда вон выходящим — он никогда не опаздывал) и в полковничьем мундире, шепнул мне: «Я потом все расскажу». Оказалось, его неожиданно вызвало командование ВВС — вот почему он был в мундире и опоздал — и предложило должность начальника авиационного училища. Посулили: «Должность генеральская — через год генеральские погоны». «И что?» — спросил я. «Отказался — я свое в армии отслужил. И какой из меня генерал? Я же простой пилотяга».

Второй раз дело было на обсуждении в ЦДЛ повести И. Грековой «На испытаниях». Автора, много лет преподававшую в академии Жуковского, после публикации повести сживали со свету тамошние военно-политические начальники. Они были уверены, что как представители доблестных Вооруженных сил являются единственными, монопольными владельцами и толкователями того жизненного материала, который лег в основу повести И. Грековой, и поставят разболтавшихся писателей-штафирок по стойке «смирно», заставят признать порочность повести «На испытаниях». Защиту правдивой и талантливой вещи от нападок пуровских «ястребов» организовывал Галлай, он, кроме всего прочего, давно знал и уважал ее автора — Елену Сергеевну Венцель. Когда я пришел в ЦДЛ, то увидел Марка, как говорится, при всех орденах и регалиях. И не только он один выглядел столь импозантно: от блеска золота — Золотых Звезд, орденов, лауреатских медалей, беспросветных погон — резало глаза. Я удивился, Марк с некоторым торжеством в голосе объяснил мне: «Это мне пришло в голову. Я попросил всех участников быть в полном параде. На наших противников такое действует. Мы их звездами задавим». И действительно, задавили.

Пусть, однако, у читателей не сложится ложное представление, что Галлаю все в жизни давалось легко и просто, что во всех делах судьба уготовила ему режим максимального благоприятствования. В действительности она не была во всем к нему радушно благосклонной. Нет, я имею в виду не те опасности, которые на каждом шагу подстерегали летчика-испытателя, — бесчисленные летные происшествия. И даже не фронтовые злоключения: в июне сорок третьего года во время бомбежки брянского аэродрома немцев в его «Петлякова» угодил снаряд зенитной артиллерии, и они со штурманом, покинув на парашютах горящую машину, после многодневных скитаний по оккупированной территории, отстреливаясь от немецких патрулей, вышли к партизанам, с аэродрома которых «кукурузник» вывез их на «большую землю»; возвратившись к себе в часть, Галлай получил редко выпадающую человеку возможность прочитать посвященный себе некролог. Но все эти трудные испытания и мирного и военного времени в общем в порядке вещей — такова профессия, которую он выбрал для себя. Жизнь уготовила ему испытания не только в воздухе. И на земле его ломали — в отделах кадров, в парткомах, в начальственных кабинетах. И чтобы выдержать это, требовалось порой не меньшее мужество. Вспоминая то мрачное, лихое время, он написал однажды с несвойственной ему экспрессией: «Да, это было почище флаттера!». Речь идет о незаслуженных обидах и несправедливостях, о предначертанной для него свыше участи изгоя. В пору печальной памяти борьбы с космополитизмом (это был псевдоним развернувшейся в стране антисемитской кампании) Галлая и несколько других опытных, много сделавших летчиков-испытателей (евреев и, как пишет Галлай, «полуевреев») уволили с работы. Его, проявив редкое для того времени гражданское мужество, взяла в НИИ № 17 прославленная летчица Валентина Гризодубова. Летал там Галлай на самолетах-лабораториях, стал, как он шутливо говорил, «воздушным извозчиком»: в этом институте испытывали не самолеты, а радиолокационные устройства. Он потом вспоминал: «Кадровики и прочие „борцы с космополитизмом“ по своей серости полагали, что сплавили еврея на задворки испытательского дела. Но фактически я оказался на самом пике технического прогресса…» Только после смерти Сталина он получил возможность снова заняться летными испытаниями.

Через много лет, попав по приглашению израильского Союза ветеранов второй мировой войны в Тель-Авив, Марк в музее тамошнего университета обнаружил компьютер, который выдавал справки о происхождении еврейских фамилий, об их известных носителях и т. д. По свойственной ему любознательности он сразу же сделал запрос на свою фамилию. Ответ был обескураживающий: компьютер выдал справку, что такой еврейской фамилии нет. Жена Марка Ксения Вячеславовна пошутила: «Лет сорок назад такой справке цены бы не было». Рассказывая мне это, Марк смеялся: «Если бы дело было только в фамилии…»

О том, что Галлай еврей, наши власти снова вспомнили, формируя Антисионистский комитет — это, как Марк выразился, «малоароматическое заведение». Он сразу сообразил, что ему могут «оказать доверие», которого он явно не желает. Обсуждая ситуацию, мы решили, что он должен попытаться отсидеться: не брать телефонную трубку, ограничить связи с внешним миром. Все-таки его «достали». Договориться с ним было поручено Гинзбургу (был такой в советские годы государственный деятель), который сказал Марку, что передает мнение Старой площади (ЦК КПСС) и он как коммунист должен подчиниться. Марк понял, что тихо уклониться или, как он любил говорить, «сделать маневр выхода из боя» не удастся. И он сказал государственному «вербовщику»: «Пусть с сионизмом борются в Израиле. А нам надо бороться с антисемитизмом. Вот будет такой комитет, я в него вступлю». Неприятности, которые после этого должны были у него быть, Марк считал вполне им заслуженными и отнесся к ним с юмором.

Тот живущий на Украине бывший авиатор, чье письмо по поводу глазной операции его дочери я цитировал, прислал мне ксерокопию большого письма Галлая, полученного им в конце 1989 года. Письмо это посвящено проблемам антисемитизма и борьбы с ним. Цитатами из него я хотел бы закрыть эту тему.

«Излишне говорить, — отвечал своему корреспонденту Галлай, — что все, что Вы пишете о разгуле антисемитизма, давно известно и Вам, и мне, и тем, кто этим возмущается, и тем, кто этому радуется. Раздумывал я, как и Вы, о том, почему этой средневековой нечисти не кладут конец „власти предержащие“… Отчасти потому, что антисемитизм — надежный, веками испытанный „редукционный клапан“, позволяющий стравить справедливое недовольство народа в несправедливом направлении. Поэтому, в частности, я убежден, что уровень антисемитских настроений будет меняться обратно пропорционально уровню накопления магазинных полок. На что, правда, надежда пока небольшая…

Не очень Вы правы в том, что писатели будто бы молчат. С осуждением антисемитизма выступал и А. Бочаров (известный критик) в „Лит. газете“ и Ек. Шевелева (поэтесса) в „Московском литераторе“, вынужденном поместить ее возмущенную статью в порядке „плюрализма“ между двумя очередными антисемитскими опусами…