Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) Страница 53

Мысль за мыслью, как нить за нитью — постепенно приходишь к литературе, которая творится здесь, в эмиграции. Если надоела «та», то, вероятно, привлекает «эта»: так должно было бы оказаться, по крайней мере.

Но, к сожалению, это не совсем так. Об эмигрантской литературе много писали в последнее время — и за здравие и за упокой. Она достойна, по самому положению своему, всяческого внимания и сочувствия. В ней есть замечательные художники. Но она еще не вплетается со своей мелодией в «мировой оркестр»: она ничего отчетливо не представляет, ничего не говорит. Подождем, срок еще не упущен, и торопливость в таких делах только вредит. Но не будем презрительно и брезгливо махать рукой на другую литературу, не менее русскую, чем наша здешняя, гораздо более несчастную, чем она, и все-таки находящую в себе силы существовать. Трудно доставать советские книги. Но кто достанет их, увидит, что они «интереснее», чем кажется с первого взгляда, — если только интересна жизнь, Россия, будущее.

< «ГУЛЯЙ-ВОЛГА» АРТЕМА ВЕСЕЛОГО.

– «ЛЬВЫ И СОЛНЦЕ» С. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО. –

«ВЕЛИКИЙ ИЛИ ТИХИЙ» ВЛ. ЛИДИНА >

Об Артеме Веселом довольно много писали после появления первых его книг. Он был сразу включен в число главнейших «надежд» советской литературы. Нельзя сказать, чтобы надежда совершенно не оправдалась. Однако пишут о нем все меньше, уделяя ему место где-то в стороне от «большой дороги» советской словесности.

Это романист, талант которого так же бесспорен, как и болезненно ограничен. У Веселого нет ни мысли, ни дара обобщения, ни внимания к человеку. Зато у него необычайно развито чувство языка, ему доступно то первичное наслаждение языковой стихией, которого не знают художники много более крупные и значительные. Веселый упивается словами и словесными сочетаниями, купается в них, захлебывается ими, — и проявляет в этой области чутье и изобретательность. Он считает себя учеником Хлебникова. Конечно, это верно лишь с оговорками. Из богатого, но сырого, странного и темного хлебниковского наследия Артем Веселый принял лишь то, что легче всего было популяризовать и использовать для обычной, рядовой беллетристики. Вместо «чудеса» сказать «дивеса», а историков назвать «прошляками» — еще не значит быть учеником Хлебникова… Хлебников гораздо сложнее, а в языковых своих поисках гораздо органичнее и загадочнее… Но кое что от него у Артема Веселого, действительно, есть, в особенности, тяготение к славянским истокам русской речи, отталкивание от литературного западничества.

Как бы то ни было, когда читаешь Веселого, первое впечатление складывается в его пользу. Если даже стиль его бывает не по душе, то чувствуешь богатство, яркость, силу, какое-то природное «буйство» этого стиля. Чувствуется талант. Можно бы, разумеется, обойтись и без того, чтобы выделять одну строчку в целую главу, а слова можно было бы и не расставлять в виде какой-то лестнички, с правильными, постепенными уступами, — но это мелочи. Да к этому мы давно уже и привыкли. В России до сих пор многие думают, что литературное новаторство связано с новаторством типографским, и если прежние писатели располагали слова подряд, то теперь надлежит сплетать из них различные узоры. Если даже Андрей Белый с его культурой и опытом всем этим соблазнился, то что же спрашивать с других, в частности, с Артема Веселого! Однако, повторяю, словесная одаренность Веселого несомненна. Только вчитавшись в его книги, видишь, что одаренность эта, в сущности, ничему не служит и замыкается в самой себе. Будь Артем Веселый стихотворцем, это было бы не так заметно: в звуковых и зрительных элементах слова ему тогда легче было бы найти убежище. Но он романист. Построить же роман на одной только словесной ткани, как бы роскошна и причудлива она ни была, трудновато, — и крушение такой попытки неминуемо.

Новая книга Веселого называется «Гуляй-Волга». Говорится в ней о покорении Сибири Ермаком. Автор так объясняет заглавие романа:

— Гуляй-городом в глубокую старину у русских звался военный отряд в походе — с обозами и припасами; у сибирцев — кочевое становище. Позднее гуляй-городом назывались подвижные в катках башенки для приступа к крепостям. Отсюда в хорошую минуту родилась и «Гуляй-Волга» — русской воли и жесточи, мужества и страданий полноводная река, льющаяся на восток.

Дальше Артем Веселый говорит:

— Знаю, глупец, зачерствевший в зломыслии и ненавистничестве, пустится поносить меня всяко и лаять на разные корки, полудурье прочтет книгу сию, ухмыльнется и забудет; умный же и чистый сердцем возрадуется крутой радостью и порой перечтет иные строки… Улыбка и уроненная на страницу слеза живого читалы послужат мне лучшей наградой за этот каторжный и радостный труд.

Всякому лестно, конечно, попасть в «умные и чистые сердцем». Но, по совести, вижу, что мне приходится зачислить себя не в «живые читалы», а в «полудурье». Роман Артема Веселого далеко не ничтожен и по-своему даже интересен, но в память он не врезается ничем. Автор, вероятно, много работал, вжился, так сказать, в склад эпохи и быт той дикой казацкой среды, которую изображает; он с большим искусством и редким словесным чутьем передает речь своих безымянных героев, но в его причудливом, пестром создании нет людей. Это какой-то ковер, а не картина. Ковер, правда, настоящий, самотканый, не фабричный, но все же дающий лишь сплетение разноцветных нитей, игру тонов и красок, а не что-либо большее. Пока Ермак с казаками плывет, и запечатлеть надо лишь это движение безличных отрядов на восток, Артем Веселый еще в своей области и достигает большой яркости. Но вот — прием у царя Ивана в Москве: отдельные люди, сложный, резко индивидуальный характер в центре картины… Беспомощность автора обнаруживается сразу.

Если от романа и остается впечатление, то довольно смутное. Уловлен дух вольницы, слышен в ходе повествования какой-то азиатский, унылый и широкий напев. Но истории в нем нет. Советская критика усмотрела у Артема Веселого «вскрытие классовой сущности сибирского похода». Это тяжелый случай марксистской галлюцинации.

Если бы мы ровно ничего не знали о положении советской литературы и настроении писателей, то по одной небольшой повести Сергеева-Ценского «Львы и солнце» можно было бы догадаться, что в России на этот счет крайне неблагополучно.

Сергеев-Ценский беллетрист немолодой, не очень склонный к юмору, часто даже впадавший в показное «серьезничание». Дай ему волю, он, вероятно, отражал и «отображал» бы революцию, пятилетку и строительство в обширных романах, которые, может быть, и страдали бы явным загибом или анархическим уклоном, но были бы солидно скроены, ловко написаны и читателю, наверно, пришлись бы по вкусу.

Однако Сергееву-Ценскому воли не дают. Он не в милости у начальства, он растерян. Иначе трудно объяснить, почему Ценский сочинил и напечатал повесть, которую человек в здравом уме и твердой памяти едва ли согласился бы признать своей. Повесть написана будто от отчаяния. В своем роде это ценный документ, психологически ценный: если «от хорошей жизни не полетишь», по Горбунову, то и такой бред от хорошей жизни не придет в голову.

Постараюсь в двух словах передать содержание «Львов и солнца».

Поставщик овса на армию Полезнов приезжает накануне революции по делам в Петроград. В Бологом у него дом, жена и дети. Странное объявление в газете привлекает его внимание. «Продаются львы». Полезнову львы не нужны, но он зачем-то идет на них взглянуть. Продает диких зверей полусумасшедший немец. От него и от его львов Полезнову еле-еле удается избавиться. На улицах тревожно. Толпа народа, полиция, казаки. Полезнов едет домой, в Бологое, и застает жену в объятиях любовника. В довершение обиды мошенник-компаньон обманывает его на двенадцать тысяч. С горя Полезнов возвращается в столицу. Революция в полном разгаре. Свободолюбивый купец достает винтовку и охотится за городовыми. Со случайными товарищами бродит он по городу. Вдруг гениальная мысль осеняет его: пойти забрать львов от имени восставшего народа. Сказано — сделано. Но беда цепляется за беду. Лев бросается на Полезнова, один из присутствующих хочет защитить товарища и убивает вместе со зверем и человека. Тогда выясняется, что пресловутые львы — не львы, а просто большие собаки. «А на улицах, осиянных небывалым солнцем, революция сверкала, дыбилась, пенилась, рокотала, гремела и пела».

Больше ничего… В целом это напоминает некоторые рассказы Сологуба — из тех, в которых «дебелая бабища-жизнь» была высмеяна с особенно усталой, капризной и горькой иронией. Но у Сологуба, по крайней мере, не было никаких «бодрых аккордов» в заключение, и никакие революции у него не дыбились и не рокотали. Он знал, что делал, и никого не обманывал. Сергеев-Ценский еще пытается в чем-то оказаться «созвучным», что-то уловить, за чем-то поспеть. Он хочет придтись ко двору хозяевам положения.