Андрей Ранчин - Перекличка Камен. Филологические этюды Страница 53

Взгляд стремится раздвинуть пространство, обозреть морские просторы, символизирующие открытость бытия:

Вон они, те леса, где полно черники,реки, где ловят рукой белугу,либо – город, в чьей телефонной книгеты уже не числишься. Дальше, к югу,то есть к юго-востоку, коричневеют горы,бродят в осоке лошади-пржевали;лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,и простор голубеет, как белье с кружевами.

Страшнее всего – пространство сходящееся и закрытое – символ не только тоталитарной власти:

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут –тут конец перспективы.

Не случайно «в поэзии Бродского с самого начала заметно присутствовал мотив, который в применении к творчеству Пушкина Цявловский назвал “тоской по чужбине”» (Лев Лосев)[442]. Как примеры Лев Лосев приводит «Письмо в бутылке» (1965) и «Конец прекрасной эпохи» (1969).

Путешествие для Бродского символ судьбы литератора. В эссе со знаменательным названием «Писатель – одинокий путешественник» (1972) он дал афористическое определение: «Писатель – одинокий путешественник, и ему никто не помощник»[443]. Путешествие в категориях Бродского может означать и отдельные авторские намерения и стратегии, как, например, стремление избежать штампов, клише: «Грубо говоря, чтобы вещь продать и при этом избежать клише, нашему поэту постоянно приходится забираться туда, где до него никто не бывал, – интеллектуально, психологически и лексически. Попав туда, он обнаруживает, что рядом действительно никого нет, кроме, возможно, исходного значения слова или того начального различимого звука» (эссе «Altra ego», 1989, оконч. вариант 1990)[444].

Эта развернутая метафора соотносима с одержимостью полярного исследователя оказаться на новой, прежде не открытой широте.

Север и холод в поэтическом мире Бродского неоднозначны. Холод ассоциируется с временем, все стирающим и уничтожающим: «Время есть холод»; «время, упавшее сильно ниже / нуля, обжигает ваш мозг»; «Холод похож на холод, / время – на время»; «В феврале чем позднее, тем меньше ртути. / Т. е. чем больше времени, тем холоднее» («Эклога 4-я (зимняя)» – III; 15–16). Слово, язык противостоят и пространству, и времени, привносят в них смысл. По замечанию Руслана Измайлова, поэт «создает свою мифологию языка, в которой язык – творец подлинной жизни и гарант бессмертия»[445]. Образуется своеобразная триада: «<…> “Вольтова дуга” в поэтическом мире И. Бродского – противостояние поэта Времени и Пространству, которые в чистом виде есть форма небытия. Борьба ведется единственным средством – языком»[446].

Михаил Лотман отметил, что в поэзии Бродского «особую значимость имеет вторжение слова в область безмолвия, пустоты, смерти – это борьба с противником на его собственной территории»[447]. Это суждение вызвало возражение-уточнение Льва Лосева: всесилие пустоты – это только тезис у Бродского. «Антитезис – пустота заполняется словом, белое черным, ничто уничтожается»[448]. Полярное пространство – один из наиболее «сильных» вариантов экзистенциальной, метафизической пустоты, материализовавшейся в снегах и льдах.

Если холод – это небытие и смерть, то слово уподобляется огню:

Заморозки на почве и облысенье леса,небо серого цвета кровельного железа.<…>Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,проницаемой стужей снаружи, отсюда – взглядом,за бугром в чистом поле на штабель словпером кириллицы наколов.

Оледенение может быть еще и чертой, символическим признаком наступающего варварства, как в «Стихах о зимней кампании 1980 года» (1980). И этому оледенению противостоит голос поэта. «Размышления о конце как об “оледенении” всего существующего и преодолении данного состояния поэтическим творчеством» – сквозной, инвариантный мотив книги «Урания»[450], в которую включено стихотворение «Полярный исследователь».

Вместе c тем холод ассоциируется с невозмутимостью, со стоическим спокойствием, с силой воли, он противоположен сентиментальности, истерике и эмоциональной расхлябанности – состояниям и чувствам, которые Бродскому-поэту были глубоко антипатичны. Наконец, и сама поэзия соприродна времени, так как подчинена ритму. Время и есть квинтэссенция стиха, если не его соавтор: «Время – источник ритма. <…> Всякое стихотворение – реорганизованное время»[451]. Поэтому, а не только по обстоятельствам географическо-биографическим, Бродский мог сказать:

Север крошит металл, но щадит стекло.Учит гортань проговаривать «впусти».Холод меня воспитал и вложил перов пальцы, чтоб их согреть в горсти.

И отсюда признания: «Я не способен к жизни в других широтах. / Я нанизан на холод, как гусь на вертел» и «Север – честная вещь. Ибо одно и то же / он твердит вам всю жизнь – шепотом, в полный голос / в затянувшейся жизни – разными голосами» («Эклога 4-я (зимняя)» – III; 16–17).

Наконец, зима – черно-белое время года, цветовая гамма которого напоминает цвета типографской краски и чистого листа бумаги. И любимое время года для поэта «все-таки зима. Если хотите знать, за этим стоит профессионализм. Зима – это черно-белое время года. То есть страница с буквами»[452]. Белизна вечных снегов и льдов – квинтэссенция цвета бумаги, еще не тронутой ни пером, ни шрифтом типографа. И отсюда тоже – способность севера, холода надиктовывать поэту строки:

Зубы, устав от чечетки стужи,не стучат от страха. И голос Музызвучит как сдержанный, частный голос.

Так родится эклога. Взамен светилазагорается лампа: кириллица, грешным делом,разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,знает больше, чем та сивилла,о грядущем. О том, как чернеть на белом,покуда белое есть, и после.

Так и смерть ястреба, катастрофа в воздухе, в холодной и «бесцветной ледяной глади» (II; 378) разрешается криком – звучащим словом («Осенний крик ястреба», 1975). Ястреб в «Осеннем крике…» – alter ego поэта[453].

«Я» в поэзии Бродского представлено как терпящий бедствие корабль, постепенно окружаемый льдами:

Двуликий Янус, твое лицо –к жизни одно и к смерти одно –мир превращают почти в кольцо,даже если пойти на дно.А если поплыть под прямым углом,то, в Швецию словно, упрешься в страсть.<…>И я, как витязь, который гордконя сохранить, а живот сложить,честно поплыл и держал Норд-Норд.<…>Я честно плыл, но попался риф,и он насквозь пропорол мне бок.Я пальцы смочил, но Финский заливтут оказался весьма глубок.Ладонь козырьком и грусть затая,обозревал я морской пейзаж.Но, несмотря на бинокли, яне смог разглядеть пионерский пляж.Снег повалил тут, и я застрял,задрав к небосводу свой левый борт,как некогда сам «Генерал-адмиралАпраксин». Но чем-то иным затерт.

«Генерал-адмирал Апраксин» – броненосец береговой обороны, 12 ноября 1899 года севший на отмель у острова Готланд на Балтике и вскоре попавший в окружение льдов. Корабль был спасен ценою больших усилий[454]. У Бродского гибель корабля представлена неизбежной:

Айсберги тихо плывут на Юг.<…>Мыши беззвучно бегут на ют,и, булькая, море бежит в дыру.Сердце стучит, и летит снежок,скрывая от глаз «воронье гнездо»,забив до весны почтовый рожок…<…>Тает корма, а сугробы растут.Люстры льда надо мной висят.<…>Звезды горят и сверкает лед.<…>Вода, как я вижу, уже по грудь,и я отплываю в последний путь.<…>я вижу, собственно, только носи снег, что Ундине уста занеси снежный бюст превратил в сугроб.Сейчас мы исчезнем, плавучий гроб.И вот, отправляясь навек на дно,хотелось бы твердо мне знать одно,поскольку я не вернусь домой:куда указуешь ты, вектор мой?

«Письмо в бутылке» адресовано М.Б., в стихотворении поэтически отражен надлом любви ее и Бродского[455]. Более чем десятью годами позже, вспоминая об окончательном расставании с возлюбленной, поэт вновь прибегнет к образу гибнущего путешественника – на этот раз не корабля[456], а полярного исследователя:

Замерзая, я вижу, как за морясолнце садится и никого кругом.То ли по льду каблук скользит, то ли сама землязакругляется под каблуком.

И в гортани моей, где положен смехили речь, или горячий чай,

все отчетливей раздается снеги чернеет, что твой Седов, «прощай».

Полярный исследователь Георгий Седов «в 1912 <году> организовал российскую экспедицию к Северному полюсу на судне “Св. Фока”. Зимовал на Новой Земле и Земле Франца-Иосифа. Пытался достигнуть полюса на собачьих упряжках. Умер близ острова Рудольфа»[457].