Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) Страница 56

Как и все, что делается сейчас в России, анкета восходит и апеллирует к Сталину. «Не нам, не нам, а имени твоему». И редакция «Красной нови» и оба докладчика подчеркивают, что нашли именно у Сталина нужную им «зарядку» для работы. Сталин как-то сказал, что «рабочему классу нужна своя собственная производственно-техническая интеллигенция». Отсюда и возникла мысль об анкете: растет ли эта новая интеллигенция, выросла ли уже, о чем она думает, чего она ищет и хочет. Ермилов наполнил свое сообщение возвышенно-марксистским туманом на тему об интеллигенции вообще, об отличиях интеллигенции «сталинской» от прежней, об индивидуализме и коллективизме, о личности обществе, о многом ином. Все это мало интересно: знакомо заранее в мельчайших подробностях. Зато интересны факты.

На заседании присутствовал Ю. Олеша, редкий умница среди советских писателей. Из прений видно, что слушал он доклады со скукой, но когда зашла речь о неожиданной любви одного из молодых инженеров завода к Достоевскому, он «весь оживился»… Как не понять его! В одном таком признании больше пищи для размышления о сложном характере «нового человека» в России, нежели во всех гладких и выхолощенных ермиловских рассуждениях, вместе взятых.

Невозможно передать в короткой статье все содержание анкеты. Приходится обойти молчанием ее обобщения, — да они, повторяю, и лишены значения, ибо основаны на ограниченном и пристрастно выбранном материале. Ермилов много говорит о чувстве личной ответственности за общую работу, об отсутствии замкнутости в своей специальности, о стремлении слить воедино труд физический с трудом умственным, — но мы знаем, что он к этим выводам должен был придти. Любопытнее других замечание о мании изобретательства, охватившей рабочих и молодых инженеров в СССР: это очень правдоподобно, очень характерно для России и для теперешнего ее состояния, со стремлением каждого быть Шекспиром или Эдисоном.

Отчетливее всего сказывается человек в суждениях о прочитанных книгах. Вот некоторые признания — из тех, которые задели или удивили литераторов, присутствовавших на докладе.

– Не люблю я наших современных русских писателей, у них много уличных, грубых выражений, а я ищу в книгах более перерождающего и чистого. Мы бьемся за культуру и воспитание, это же должны делать и книги, а в них часто вся грубость и глупость, которые встречаются в обыденной жизни, а ведь жизнь надо украсить… Обязательно нужно писать о каждодневной жизни, но писать не грубо и показать прекрасное в ней. У Горького показана жизнь уродливая, обыденная, но там прекрасно стремление его, Горького, к идейной жизни, и потому эти книги так хороши (В. Кудряшова, шлифовальщица, род. в 1895 г. До революции — прислуга, прачка, домашняя хозяйка).

Анкета проведена от низов к верхам. Одной из ее задач и является доказательство непрерывности процесса перехода с одной ступени развития на другую. При идеальном положении дела психика должна была бы оставаться одинаковой, лишь обогащаясь и усложняясь, но не изменяясь по существу… Однако жизни нет дела до схем, и она с ними не считается.

— Из литературы, пожалуй, самое большое впечатление произвел Достоевский. Я его перечитывал много раз и особенно «Преступление и наказание». Допрос следователя, борьба в самом Раскольникове и другие моменты остаются в памяти навсегда. Я бы не сказал, что Раскольников мне лично симпатичен. Но дело в том, что он очень умный человек. В нашей литературе мало умных. Немного похож на него Иван Карамазов. Он тоже умен. Запомнился бунт Дмитрия против религии. Там он спрашивает, для чего все это нужно? Помните слова о восьмилетнем ребенке и растерзании его на глазах матери? Я сам религиозным никогда не был, но у меня было стремление к философии… Достоевский чем меня захватывал? Тургенев нарисует пейзаж и на этом развертывает действие. Есть у него вещичка, не помню названия. Он подслушал однажды, идя с охоты, звуки давно знакомого вальса, какую-то хорошую музыку. Он отсюда отталкивается. Он говорит о том, какова ночь, луна. Он дает тени, полутени, он берет ландшафт, выпячивает его и идет дальше. Достоевский берет сразу фигуру человека, разрывает ее и влезает во внутренности. Я обычно, если начну читать его, то до тех пор, пока не закончу книжку, не брошу. Это тебя всегда захватывает… Я не согласен с Достоевским вот в чем. С одной стороны, бунт против религии. Вот Дмитрий, Иван: это, правда, не совсем сознательно, но все же бунтари против религии, а с другой стороны, все оканчивается христианством. «Бесы», пожалуй, единственная вещь, которая мне совсем не понравилась. Это памфлет. Не согласен я с этой штукой. Какой-то нереальный типаж…

Это заявление А. Герасимова, двадцатисемилетнего инженера, начальника цеха с чистейшей пролетарской родословной (оно-то именно и заинтересовало Юрия Олешу). Докладчик Ермилов сильно смущен влечением «образцового строителя социализма» к писателю реакционному и никаким новейшим достижениям несозвучному. Объяснение он находит не без изворотливости. Большевики будто бы борются за то, чтобы «никогда впредь не унижалось человеческое достоинство» (!), Достоевский тоже отстаивал достоинство человека.

– Где-то здесь, в этой плоскости, следует искать причину таких явлений, как интерес Герасимова к нему, – полагает догадливый Ермилов.

Послышались возражения с мест. Однако насчет того, что «большевики защищают человеческое достоинство», не спорил с Ермиловым никто. «Народ безмолвствовал».

Два молодых инженера, независимо друг от друга, вспомнили о Леонардо да Винчи. «Из великих ис­торических людей это самая интересная фигура», — заявил один, тут же, впрочем, поспешив оговориться: «исключая, конечно, вождей революции». У инженера этого любовь к Леонардо так сильна, что он даже сына своего назвал по его имени. Другой, заметивший, между прочим, что из всего им когда–либо прочитанного «Гамлет» захватил его наиболее глубоко и сильно, — вторит:

— Меня сильно увлекает талант Леонардо да Винчи, я не имею о нем, к сожалению, полных сведений и даже не могу достать хорошего портрета его.

Все это доставляет Ермилову множество хлопот. Правда, Леонардо изобрел подшипник. Не оттого ли и инженеры завода «Господшипник» увлекаются им? Но так ведь, пожалуй, придется допустить, что и крупье из Монте-Карло являются поклонниками Паскаля, ибо Паскаль изобрел рулетку. Объяснение не вполне годится. Удобнее согласиться на всеобъемлющий дух Леонардо и указать, что это черта, общая всем великим представителям восходящих классов. В обществе, застывшем или гибнущем, каждый живет «в условиях профессионального идиотизма». В молодой творчески сильной среде такой ограниченности нет. Мазнин идет еще дальше и утверждает, что мы «выдвинули и выдвигаем титанов, куда более мощных, чем герои эпохи Возрождения».

Так в этой анкете вздор перемежается с интереснейшими данными. Это обычное впечатление, оставляемое, в сущности, почти всем тем, что печатается в советских журналах и газетах, и многим, конечно, знакомое. Здесь оно только усилено: все, что есть факты, правда, жизнь, человек, Россия — не знаю, как сказать яснее и точнее, — достойно самого пристального внимания; все, что относится к советским комментариям — читать противно и грустно, если это ложь сознательная, читать смешно, если это прописи какого-нибудь недоросля, чистосердечно поверившего в научное всесилие и идейное бессмертие «сталинизма».

Доклады Ермилова и Мазнина стоит все-таки прочесть. В них есть над чем подумать, как ни стараются их авторы внушить, что это занятие совершенно лишнее и вредное… Метод работы, легшей в основу их, не дает права на широкие выводы, но зато дарит и обогащает нас острым ощущением реальности, как бы поданной в «сгущенном виде». Это же почувствовали, вероятно, и московские писатели, в особенности те, которые пресыщены мертвящей стройностью теорий и изголодались по прихотливой сложности бытия.

«СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ». КНИГА 53-я. Часть литературная

Нет на свете ни одного большого романа, где все страницы и главы были бы совершенно равноценны. Один эпизод удался писателю больше, другой — меньше, одним он увлекся, над другим почему-то остался равнодушным: это естественно и неизбежно… Никто, однако, читая книгу, не судит ее по частям. Книга — живой организм, и судить о ней надо в целом.

Разумеется, когда бунинская «Жизнь Арсеньева» будет закончена и выйдет отдельным изданием, никому не придет в голову разбирать ее по отрывкам. Все сольется, все окажется проникнуто одним замыслом, озарено одним светом, — и откроется, вероятно, необходимость той смены подъемов и разряжений, без которой нет творчества. Но сейчас мы об этой необходимости только догадываемся. Каждые три месяца мы читаем по одному отрывку «Жизни Арсеньева»… Трудно удержаться, чтобы не оценивать их, как отдельные, почти независимые друг от друга создания, — и сознавая шаткость такого суждения, каждый раз приходится оговариваться, что с настоящим, основательным разбором надо бы повременить.