Павел Анненков - Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской «Аси» Страница 6

Вот почему всякий раз, когда к этому классу людей публично обращены красноречивые слова упрека и поучения, мы их встречаем с глубоким сочувствием, потому что только к нему и можно обращать их. Одни живые люди нуждаются в совете и выговоре, а мертвые имеют право на беспристрастный суд и оценку: наставление для них бесполезно. Многое остается сделать «слабому» человеку нашего времени, и поучение, которое является как сапер, очищающий ему дорогу, тут совершенно на месте, благодетельно и необходимо. Кто не присоединится к голосу, вызывающему малочисленный отряд людей, носящих в себе залоги нравственного образования, обратить внимание на те пороки внутреннего его устройства, которые мешают каждому из его членов войти в полный круг деятельности. Пусть «слабый» человек откажется от удовольствия чувствовать себя справедливым во многих случаях и наслаждаться одним этим чувством; пусть сойдет он в гражданскую, общественную жизнь толпы, пробивая в ней новые каналы и тропинки, никогда не зарастающие, если так верно проложены, что люди устремляются по ним тотчас же; пусть, наконец, сознает он важность своего призвания, откуда являются всегда и силы исполнить его по мере возможности. Все эти требования очень скромны, да мы думаем, что задавать людям необыкновенные уроки, предполагающие в них огромные способности, вряд ли благоразумно, даже с педагогической точки зрения. В свойствах нашего характера и складе нашей жизни нет ничего похожего на героический элемент. Задачи, которые предстоит разрешить современности, кажется нам, все такого свойства, что могут быть хорошо разрешены одним честным, постоянным, упорным трудом сообща и нисколько не нуждаются в появлении чрезвычайных, исключительных, огромных личностей, так высоко ценимых Западной Европой, где на них возлагаются и все надежды общества. Правда, есть особенного рода доблести, без которых нельзя себе представить существование государства, которые должны быть тщательно сберегаемы и воспитываемы. К этому роду доблестей относятся все примеры хладнокровной встречи внезапной и злонамеренной подготовленной беды, поучительные примеры людей, смело выдерживающих бремя нищеты и преследования, которые посланы на них и на семейства их каким-нибудь противодействием беззаконному расчету корыстолюбия, произвола и испорченности, наконец примеры сбережения нравственного достоинства посреди всеобщего растления окружающих и несмотря на озлобленные нападки со всех сторон и множество других еще примеров. Это тоже героизм своего рода, заслуживающий, чтоб он был повсеместно укореняем совокупным действием воспитания, печати и наставления, но это, вместе с тем, героизм второстепенный, домашний, если смеем так выразится, который относится к европейски понимаемому героизму, как мещанская драма к трагедии или как страдательное лицо к лицу действующему. Он лежит преимущественно в благородных основах человеческой природы, не требует особенных даров духа и потому доступен не только всевозможным характерам (за исключением совершенно ничтожных, разумеется), но и всем нациям, турку и японцу, точно так же англичанину и французу. Доказательств на это можно представить много. К нему способен также и всякий русский, если только предварительно дух его не загублен еще со школьной скамьи или не подавлен вконец обстоятельствами, примерами и невежеством. Совсем другое представление связываем мы с идеей доблести, увлекающей за собой весь свой век неудержимо: для этой у нас нет достойных занятий, нет вопросов, которые были бы только ей впору и по плечу, да и призывать ее мы считаем совершенно бесполезным, как уже сказали. Нужды наши весьма просты, очевидны, общепонятны, а по нуждам, как известно, образуются и люди.

Самые сложные занятия наши, задачи, признанные единогласно трудными, не превышают однако ж ни на волос обыкновенных человеческих способностей, а таких дел, которые потребовали бы огромного, необычайного развития характера и воли у частного лица, мы не видим вокруг себя нигде. Напротив, нет такого дела, к которому, при известной доле опытности, не мог бы приступить всякий образованный человек, наделенный талантом в обыкновенной мере: пусть только он прежде подумает о себе и воспитает себя к упорному труду, к ясному пониманию своих обязанностей. Не от героев, не от доблестных мужей, которых надо еще создать, ждем мы помощи и содействия, а от возможно большего количества добрых примеров. Взятые все вместе, в их общей сумме, они, конечно, могут составить поучение, превосходящее своими размерами все, что способен дать отдельный человек, какими бы страшными силами ни обладал он. Мы даже весьма легко готовы примириться с мыслью, что на почве нашей не вырастет несколько величавых дубов, способных приковать удивление многих поколений (предположение, разумеется, несбыточное), – лишь бы только вся остальная растительность цвела одинаково здорово и никто бы не мешал ей свободно развиваться и приносить свои плоды!

Нельзя, однако же, отвергать права каждого искать доблестных мужей по душе своей и выражать удивление к великим подвигам прошлого и чужого, если не отыскиваются они в настоящем и у себя дома. Положим, что единственный подвиг нашей современности есть честный труд, основанный на нравственных убеждениях; положим, что единственная доблесть ее состоит в воспитании человека и укреплении его в идеях долга; положим, что самые жертвы, какие от нее требуются, нисколько не похожи на жертвы, а скорее на простой коммерческий расчет, но указывать мимоходом на великие примеры решимости и самоотвержения хорошо даже для поддержания благородных стремлений минуты и для вызова их, если они медлят появлением своим. Это правда, и в этом состоит важное достоинство всякого наставления, но не следует в то же время забывать и очередной, так сказать, работы жизни, которая всегда производится средствами, какие находятся у нас, что называется, под рукой. Взвешивать эти средства, принимать их в соображение и управлять ими, по крайней мере, столько же полезно, сколько думать и о недостатках, в них замечаемых. Говорят, что гении создают средства, а на поверку выходит, что гении только мастерски употребляют уже заранее подготовленные средства. Орудием современной работы мы считаем того «слабого» человека, характеристику которого старались представить здесь, и в этом убеждении укореняют нас даже кое-какие попытки на яркую самостоятельность, возбудившие, как наше, так и общее внимание. Несмотря на величавую роль самостоятельности, принятую писателем или журналистом (мы стараемся не выходить из области литературы для своих примеров и заключений), в ней постоянно оказывалось что-то неспокойное, судорожное, преходящее иногда за пределы нужного, и свидетельствовавшее о больших усилиях актера, вместо большой уверенности в себе. Настоящая самостоятельность действует иначе. Она не спешит заявить поскорей свое мнение, как будто слагая тяжелое бремя с совести, а высказывает его ровно и хладнокровно, она не скрывается от глаз, но и не выставляет себя напоказ, не навязывается никому, но заставляет признать себя невольно; наконец, она всегда готова на борьбу, но не вызывает ее торопливо и всеми силами своими. Одним из самых несправедливых упреков мы считаем тот, который делается «слабому» человеку за предполагаемое его равнодушие к некоторым вопросам, занимающим умы общества. Если бы это было основательно, то все наши доводы уничтожены были бы этим возражением, но оно весьма далеко от правды. Класс людей, описываемый нами, не может быть равнодушен к большей части мыслей, которые сам же и чуть ли не первый старался укоренить в общем сознании, и сделать из него нечто вроде реrе denature, бесчеловечного отца, нет никакой возможности. Напротив, мы думаем, что ему суждено привести к концу силою мысли, соображения и изысканий труднейшие из задач современности и особенно те, которые при самом их появлении на свете наперед разрешены были «цельными» характерами как нельзя проще и спокойнее. Где есть работа чувству разумности и справедливости, там он всегда будет первый деятель; ему надобно только не покидать обычной своей работы…

Немаловажное значение в истории «слабого» человека представляет и другое обстоятельство: он положил начало тому повсеместному общению образованных и благонамеренных людей, которое составляет нравственный круг, где не имеют понятия о сословных различиях и где всякий честный человек, откуда бы ни выходил, ценится только по добросовестности и пользе своего жизненного труда. Никому из грамотных и серьезных деятелей просвещения нельзя выделиться из этого круга без того, чтоб не очутиться в тяжелой, отчаянной пустоте. Ни одно из так называемых образованных обществ, то есть политически устроенных и полноправных, не даст успокоения его совести, а еще менее поводов к гордости и самодовольству, и духовные потребности возвратят его самым естественным путем опять в нравственный круг, не знающий никаких официальных подразделений общества и образовавший связь между людьми, но который деятель самого отдаленного географического пункта, кто бы он ни был, может считать себе коротко знакомым и близким человеком со всяким другим работником науки и успеха, с тем, кого он никогда не видал и кого, может статься, никогда не увидит. Это почва нейтральная, но твердая, и одна представляющая настоящую опору для разнородных стремлений и трудов наших.