Сергей Снегов - Феномен фантастики Страница 6

Лет двадцать назад на одном из московских собраний фантастов у меня возник спор с одним из известных тогда писателей, автором нескольких неплохих книг. Фамилии его не называю, он давно умер, — важна суть нашего спора.

— Вы отсталый человек, — объявил он мне. — Носитесь со старой концепцией, что литература — человековедение. А я берусь написать книгу, где не будет людей, одни механизмы, одни машинные действия и схватки. А вы эту книгу с интересом прочтете.

Он не написал такой книги. Но не сомневаюсь, что он мог ее написать, он был человек даровитый. Только при этом он сделал бы подстановку, которую независимо от него часто делали другие известные фантасты, — неявно очеловечил бы мертвые машины, сделал их чуть одухотворенными, внедрил в их действия хоть видимость цели и чувства. Без этого машина осталась бы машиной, и даже отлично написанный рассказ о ней не стал бы выше технического очерка. К искусству, к художественной литературе вряд ли кто бы его причислил.

О машине можно много сказать и в инженерной работе, но не в произведениях искусства, если не очеловечивать саму машину, как это делает А. Азимов в своей великолепной книге о роботах. Посмотрите, как бедны сюжетные возможности массовой фантастики, когда кладутся в основу одни происшествия с механизмами: машина либо работает, либо терпит аварию — это главное, что можно сказать о ней. Все остальное связано с действием аварии либо хорошей работой машины на людей, судьбы которых зависят от нее. Без человека не обойтись. Только его присутствие придает событию остроту, только человеку мы сопереживаем — сочувствуем, тревожимся, гневаемся, досадуем. Без наличия человека никакое фантастическое произведение не станет художественной литературой из технического очерка. Без него не только безмерно сокращается количество вариантов сюжета, заставляющее писателя мучительно задуматься — о чем писать, все уже написано, остаются одни повторения, — но вообще пропадает простой читательский интерес.

Мне могут — и вполне резонно — возразить, что и в «большой» художественной литературе иссякают сюжеты, что и там писатели жалуются на оскудение тем, что и там возникает катастрофическая проблема — о чем писать? Но это лишь видимость проблемы, а не проблема. Чехов как-то пожаловался, что о любви писать нельзя, о любви все написано, возможны лишь повторения. И сам, честно выполняя свое убеждение, почти не писал о любви. Но посмотрите, что происходило в самой литературе. Уже при жизни Чехова начинал творить великий бытописатель «Страсти нежной» Кнут Гамсун, создавший серию гениальных любовных романов, являющихся гордостью и блеском всей мировой литературы. А после него? На темы любовных драм пишут новые писатели — и не повторяются, а создают оригинальные романы, шедевры новой художественной литературы. Я имею в виду такие романы, как «Все люди — враги» Олдинггона, «Прощай, оружие» Хемингуэя, «Три товарища», «Жизнь взаймы», «Время жить и время умирать» Ремарка — список этот можно продолжить. Любовь, тысячекратно описанная, продолжает оставаться неиссякаемым кладезем сюжетов в «большой» художественной литературе.

Когда-то академик Александр Николаевич Веселовский, великий знаток мировой литературы, определил, что вся она исчерпывается примерно тридцатью фабулами. Какой узкий фундамент — тридцать фабул! И какое многообразие из сотен тысяч различных — каждое своеобразное — зданий возведено на таком скудном фундаменте!

В чем причина такого разнообразия художественных творений, использующих далеко не многообразную сюжетную основу?

В том, что во всем этом бесконечном разнообразии главной его фигурой, духовным его центром является человек, а человек — единственное в мире воистину многообразное существо. Человек во всем конечном живом мире предстает единственным безграничным существом, и потому бесконечность описаний его действий и возможностей отвечает их реальной бесконечности. Человек — истинный и пока одинокий феномен вселенной. Именно феноменальность человека лежит в существе созданной им же феноменальности художественной литературы.

Постараемся хотя бы приблизительно, хотя бы поверхностно оценить необычайность человека.

Он исключителен прежде всего по истории своего биологического развития.

Все виды живых существ возникают, в общем, биологически и генетически завершенными. И если развиваются, то недалеко удаляются от своего генопрототипа даже за миллионы лет существования. Человек за какой-нибудь миллион лет пробежал путь от животного до творца величественной материальной цивилизации, за десяток тысяч лет — от дикаря, не выползающего из пещеры, до путешественника по другим планетам. Ни один из миллионов видов живых образований не смог сделать и отдаленной попытки к такому самосовершенствованию. Человек здесь уникален.

Все живые существа, возникая, немедленно приспосабливаются к окружающей среде — либо быстро погибают, если не сумеют приспособиться. Они развивают в себе автоматизм такого приспособления, то самое, что мы называем инстинктом: целесообразный ответ на внезапно возникшую новизну. Животные очень редко и очень мало могут изменить свое окружение — лишь подделываются под него. Человек, возникнув, в неизмеримо короткие сроки — по часам природы — сразу начинает изменять обстановку под себя. Не приспосабливается к природе, а приспосабливает ее к себе. Не подчиняется ее условиям и ее прихотям, а меняет их для своего удобства. Иначе говоря, уже на заре своего существования он почувствовал себя не рабом природы, а ее господином. Ныне он даже слишком своевольно господствует над покорной ему планетой — отсюда и различные экологические бедствия. И в этом стремлении из раба природы превратиться в ее господина человек уникален в безмерном множестве всех живых существ. Ни одно из них не способно создать машину, продолжить самого себя, осуществить свои цели посредством механизма. А человек создал машинную цивилизацию. И этим одним доказал свою абсолютную уникальность, свою абсолютную исключительность в безмерности жизни. И мы мало представляем себе, до каких пределов дойдет в грядущем эта его исключительность в машинном творчестве.

И наконец самое главное.

Все животные конечны в своем интеллектуальном развитии. Здесь каждому положен близкий предел — набор простых чувств, элементарное понимание окружающего. Ни одно из животных по самой природе своей не превзойдет своего недалекого умственного предела. Человек по той же самой своей природе интеллектуально безграничен. Ни при каком условии, ни по какой команде рыба не сможет создать музыкальной симфонии. Никогда и никак бык не сумеет изучить азбуку, не говоря об интегральном и тензорном исчислении. Никогда лошадь не составит архитектурный проект Парфенона и не осуществит этот проект в мраморе. Никакой орел не сядет за пульт автомобиля или самолета. И даже собака, многому интеллектуально научившаяся от человека, никогда не напишет простого сонета, не говоря уже о драме Шекспира или «Войне и мире». Все эти действия и возможности недоступны животным. Они не заложены в их генные программы. Они отсутствуют у них даже в потенции.

Но у человека, даже в его животном, полудикарском состоянии, эти потенции существовали. Они еще не развились, но возможность их появления уже была. И дело не в биологическом развитии. Беру на себя смелость утверждать, что человек, возникнув, не так биологически и физиологически развивался, как интеллектуально просыпался. Он порой сам смутно ощущал даже на заре своего бытия, что «рожден для чего-то более высокого». Пушкин, мучаясь сознанием почти божественных своих интеллектуальных возможностей, с грустью вопрошал:

Кто меня враждебной властьюИз ничтожества воззвал?Душу мне наполнил страстью,Ум сомненьем взволновал?

А через сто лет другой поэт, Николай Гумилев, уже абсолютно уверенный, что рано или поздно человеческий интеллект достигнет еще непредставимых высот, призывал это время скорей осуществиться:

Так век за веком — скоро ли, Господь? —Под скальпелем природы и искусстваКричит наш дух, изнемогает плоть,Рождая орган для шестого чувства.

Николай Степанович в этой строфе пророчески предвидел, что именно искусство будет повивальной бабкой нового взлета человеческого интеллекта — неплохо бы взять эту мысль на заметку тем нашим молодым фантастам, которые пока не поняли, что любая фантастика является — прежде всего — родом искусства.

Был один человек, который, по-моему, приближался к пониманию интеллектуальной феноменальности человека, его абсолютной исключительности среди других живых существ. Имя этого человека сейчас не модно поминать, но от этого он не перестанет быть великим мыслителем. Это Фридрих Энгельс. Именно ему — так непохоже на стандартное теперешнее представление об ограниченном марксисте — принадлежит глубокое объяснение феноменальности человека. Он, вполне по Спинозе, а не по своему другу Марксу, утверждал, что потребность в самопознании заключена в самой природе, это ее неотъемлемый атрибут. И она сама — хочется сказать: сознательно — создает свой особый орган самопознания, и этим органом сегодня является человек. И Энгельс пишет, подытоживая, что «…материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, и что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен, и что потому с той же железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на Земле свой высший цвет — мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте и в другое время» (сочинения Маркса—Энгельса. T. 19, стр. 363).