Томас Элиот - Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература Страница 7

Правители, как я уже говорил, выступая в качестве правителей, будут принимать христианство не просто как свою личную веру, руководящую их поступками, но как систему, в рамках которой они должны управлять. Народ воспримет ее на уровне поведения и привычки. Из сооруженной мною абстракции очевидно, что внутренней тенденцией государства является стремление к практической целесообразности, которое может превратиться в циничную манипуляцию тенденцией народа — направление к интеллектуальной летаргии и суеверию. Поэтому нам необходимо то, что я назвал "сообществом христиан", под коим подразумеваю не локальные группы и не Церковь в каком-либо из ее аспектов, за исключением того, когда мы называем ее "Церковью внутри Церкви". Это будут сознательно и осмысленно верующие христиане, и в особенности те, кто обладает интеллектуальным и духовным превосходством. Следует сразу же заметить, что данная категория несет в себе определенное сходство с теми, кого Кольридж называл "клерикалами"[14] — термином, недавно возрожденным и получившим несколько иной смысл у м-ра Мидлтона Марри. Я полагаю, что мое "сообщество христиан" есть нечто отличное и от первого, и от второго использования понятия "клерикалы". Содержание, вкладывавшееся Кольриджем в данный термин, конечно, в известной степени со временем истерлось. Можно вспомнить, что Кольридж включал в расширенное значение данного понятия три класса: университеты и крупные центры образования, приходских священников и школьных учителей. Предложенная Кольриджем концепция функционирования клира и его связи с образованием сформировалась в мире, с тех пор непривычно изменившемся: его настойчивые рекомендации, что священнослужители должны быть "как правило, состоящими в браке и главами семейств", и его неясные намеки на иностранное влияние в церковных делах ныне звучат по меньшей мере странно; он оказался совершенно неспособен признать ту неизмеримую ценность, которой могут и должны обладать в церковной общине монашеские ордена. Термин, используемый мною, предназначен нести одновременно и более широкое, и более ограниченное значение. Очевидно, что в сфере образования следование христианской вере и овладение христианским знанием не может более считаться само собой разумеющимся; равным образом не следует ожидать первенства богословия либо навязывать его. В любом будущем христианском обществе, какое я только могу себе помыслить, система образования будет формироваться в соответствии с христианскими представлениями о том, ради чего существует образование в отличие от простого обучения; однако персонал неизбежно будет смешанным; можно даже надеяться, что это смешение послужит во благо его интеллектуальной жизнеспособности. Смешанный контингент будет включать людей с исключительными способностями, при этом, вполне возможно, индифферентных к религии или неверующих; в нем найдется соответствующее место и для людей, исповедующих иные, нехристианские, конфессии. Ограничения, налагаемые на таких людей, будут подобны тем, что налагаются социальной необходимостью на тех политиков, кто, не имея христианской веры, обладает, однако, способностями в сфере общественной деятельности, без которых данная страна не могла бы безболезненно обойтись.

Заняться критикой современных идеалов образования было бы с моей стороны еще более опрометчиво, нежели решиться критиковать политику; однако вполне уместно отметить тесную взаимосвязь теории образования и политической теории. Мы и в самом деле были бы удивлены, обнаружив, что система образования и политическая система некой страны всецело расходятся; и то, что говорилось мною о негативном характере нашей политической философии, должно было бы включать параллельную критику нашего образования, — не того, каким мы находим его на практике здесь или там, но тех представлений о природе и цели образования, которые стремятся воздействовать на практику в масштабах целой страны.

Нет нужды напоминать о малой вероятности того, чтобы языческое тоталитарное правительство предоставило образованию самому заботиться о себе или не покушалось бы на традиционные методы старейших учебных заведений: о некоторых зарубежных результатах подобного вмешательства на самых неуместных основаниях мы уже достаточно хорошо осведомлены. Повсюду, похоже, будет ощущаться все большее и большее давление обстоятельств, вынуждающее приспосабливать идеалы образования к политическим идеалам, и как в одной, так и в другой сфере нам останется выбирать только между более высокой и более низкой степенью рационализации. В христианском обществе образование должно быть религиозным, — не в том смысле, что его будут осуществлять представители церкви и тем более не в том, что оно будет применять давление или пытаться обучить каждого богословию, но в том смысле, что цели его будут определяться христианской философией жизни. Оно не будет более просто термином, охватывающим множество не связанных между собой предметов, изучение которых предпринимается для каких-то специальных целей или вообще ни для чего.

Таким образом, мое Сообщество Христиан в противоположность клерикалам Кольриджа вряд ли сможет включить в себя весь преподавательский корпус. С другой стороны, оно будет включать, кроме многих из мирян, занятых различными видами деятельности, многих, хотя и не всех, представителей клира. Национальное духовенство должно, конечно, состоять из священников различных интеллектуальных типов и уровней; а вера, как я уже говорил ранее, имеет, наряду с горизонтальным, вертикальное измерение: для того чтобы в полной мере ответить на вопрос "во что верит А", необходимо знать об А достаточно, чтобы иметь некоторое понятие о том уровне, на каком он способен во что-либо верить. Сообщество христиан — сообщество с весьма неясными контурами — будет включать в себя как клир, так и мирян высших интеллектуальных и/или духовных дарований. Будут среди них попадаться и кое-кто из тех, кого обычно, не всегда с намерением польстить, называют "интеллектуалами".

Ограничение культуры и развития философии и искусств монастырскими стенами было бы возвратом в Темные Века[15], от одной мысли о чем я содрогаюсь; с другой стороны, ситуация, когда светские "интеллектуалы" замыкаются в собственном мире, куда проникнуть или хотя бы проявить к нему интерес способны лишь очень немногие из представителей церкви и политиков, также не является прогрессивной. Многие потери, как мне кажется, происходят от простого невежества; значительная доля изобретательности тратится на создание скороспелых философий в отсутствие какого бы то ни было общего основания знания. Мы пишем для своих друзей — большинство из них также писатели — или для своих учеников — большинство из них собирается стать писателями; либо мы нацелены на некую гипотетическую массовую аудиторию, нам совершенно неизвестную и, быть может, вообще не существующую. В любом случае результат отмечен утонченной провинциальной незрелостью. О том, каковы социальные условия, наиболее плодотворные для создания первоклассных произведений, — философских, литературных или иных, — возможно, имеет больший смысл не писать, а дискутировать устно. Быть может, и не существует такого набора условий, какой был бы в наибольшей степени благоприятен для расцвета всех данных видов деятельности; равным образом вероятно, что необходимые условия могут меняться при переходе от одной страны и цивилизации к другой. Режимы Людовика XIV[16] или Тюдоров и Стюартов[17] вряд ли можно назвать поощряющими вольнодумство; с другой стороны, власть авторитарных правительств в наше время не кажется способствующей возрождению искусств. На вопрос, что более содействует расцвету искусств, период роста и расширения или период упадка, ответить я не могу. Сильное и даже тираническое правительство может не причинять никакого вреда, коль скоро сфера его контроля четко ограничена, коль скоро оно довольствуется ограничением свобод своих подданных, не пытаясь воздействовать на их умы; однако режим неограниченной демагогии становится оглупляющим. Я вынужден ограничить себя рассмотрением положения искусств в нашем современном обществе и того, каким оно должно быть в будущем обществе, как я его вижу.

Возможно, условия, неблагоприятные для искусств сегодня, коренятся слишком глубоко и слишком масштабны для того, чтобы зависеть от различий между той и иной формами правления; так что предстоящая нам перспектива — это перспектива либо медленного продолжительного упадка, либо внезапного исчезновения. Ни в одной схеме преобразования общества невозможно непосредственно стремиться к условиям, благоприятствующим расцвету искусств: данные виды деятельности являются, вероятно, побочными продуктами, для них мы не можем создавать условия преднамеренно. С другой стороны, их упадок может всегда рассматриваться как симптом некоего социального недуга, требующего специального изучения. Будущее искусства и мысли в демократическом обществе не кажется более блестящим, чем в каком бы то ни было ином, если только демократия не должна означать нечто весьма отличное от чего-либо реально существующего. Я отнюдь не собираюсь защищать нравственную цензуру; я всегда высказывал решительные возражения против запрещения тех или иных книг или даже предъявления претензий к литературному качеству. Но зато коварней любой цензуры то постоянное давление, которое молчаливо осуществляется во всяком массовом обществе, организованном ради прибыли, с целью снижения общего уровня искусства и культуры. Организованное распространение рекламы и пропаганды — другими словами, влияние на массы людей любыми средствами, действующими в обход их разума, — всецело обращается против них. Экономическая система — против них; хаос идеалов и путаница мысли в нашем всеобщем массовом образовании — против них; против них также и исчезновение целого класса людей, осознающих свою социальную и частную ответственность за поощрение всего лучшего, что создается и пишется. В период, когда каждая нация имеет все меньше и меньше "культуры" для собственного потребления, все они прилагают яростные усилия к экспорту своей культуры, чтобы впечатлить друг друга достижениями в области искусств, которые сами они уже перестают развивать и понимать. И поскольку называющие себя интеллектуалами считают теологию неким специфическим занятием, вроде нумизматики или геральдики, до которых им нет дела, а теологи выказывают точно такое же равнодушие к литературе и искусству, как специфическим занятиям, которые их не касаются, — то и наши политические классы рассматривают обе сферы как территории, относительно коих у них нет никаких оснований стыдиться своего пребывания в полном невежестве. Соответственно более серьезные авторы имеют ограниченную и даже провинциальную аудиторию, а более популярные пишут для неграмотной и некритически настроенной толпы.