Иннокентий Анненский - О современном лиризме Страница 7

Помните вы эту «Тихую колыбельную»? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей — день — тень, сон — лен или узкой шепотной — свет — нет.

Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного:

— Сон, ты где был? — За горой.— Что ты видел? — Лунный свет.— С кем ты был? — С моей сестрой.— А сестра пришла к нам? — Нет.Я тихонечко пою;Баю-баюшки-баю.. . . . . . . . .— Тяжело мне, я больна,Помоги мне, милый брат.. . . . . . . . .— Я косила целый день.Я устала. Я больна.За окном шатнулась тень.Притаилась у окна.Я пою-пою-пою:Баю-баюшки-баю.

Нет, я не верю материнству желания, когда оно поет у того же Сологуба:

Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,Глазки светики-цветочки песней тихою сомкну.[89]

А какая страшная нежность в этой риторике, среди лубочных волхвований

Любовью легкою играя,Мы обрели блаженный край.Вкусили мы веселье рая,Сладчайшего, чем божий рай.[90]

И вдруг откуда-то брызнули и полились стеклянные звоны, и чьи-то губы тянутся, дышат, улыбаются, чьи-то розовые губы обещают в вас всю свою сладость перелить. Разберите только, где здесь слова, а где только лилы и качания:

Лила, лила, лила, качалаДва темно-алые стекла,Белей лилей, алее лалаБела была ты и ала.

А та — Желтолицая уже здесь, возле, немножко лубочная, но что из этого?..

И в звонах ласково-кристальныхОтраву сладкую тая,Была милее дев лобзальныхТы, смерть отрадная моя!

Воспреемнику Недотыкомки незачем, кажется, были бы стихи, чтобы томить и долить нас новым страхом, новым не только после Вия, но и после пробуждения Раскольникова. Но лирике нашей точно нужен сологубовский единственный страх

Не трогай в темнотеТого, что незнакомо,Быть может, это — те,Кому привольно дома.

. . . . .. . . . .Куда ты ни пойдешь,Возникнут пусторосли.

(т. е. что-то глупо-кошмарно-дико-разросшееся, вроде назойливо не сказанных и цепких слов, из которых иной раз напрасно ищешь выдраться в истоме ночного ужаса).

Измаешься, заснешь,Но что же будет после?

Прозрачною щекойПрильнет к тебе сожитель.

(неотступная близость темноты, уже привычной, странно обыденной даже)

Он серою тоскойТвою затмит обитель,

И будет жуткий страх,Так близко, так знакомо,Стоять во всех углахТоскующего дома.[91]

Мы не прочь верить иногда Сологубу, что наше общее я было раньше и Фриной (с. 17 сл.).[92] Но нам ближе в словах его другая Прекрасная Дама, та — нежить, которая пришла соблазнять его в белой рубахе.

Упала белая рубахаИ предо мной, обнажена,Дрожа от страсти и от страха,Стоит она…[93]

Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. А вот лучше сосчитайте-ка, сколько эдесь А и полу-А посмотрите, как человек воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха? Кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?

Сологуб прихотливый поэт и капризный, хоть нисколько не педант-эрудит. В нем чаще бывает даже нечто обнаженно-педагогически-ясное.

Но есть и у Сологуба слова-тики, и, уснащая его стихи, они, придают им индивидуальный колорит вроде того, как разные винте-ли и следовательно отмечают говорку большинства из нас.

У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова or и mort.[94] Сологуб злоупотребляет словами: больной и злой. Все у него больное: дети, лилии, сны и даже долины. Затем у Сологуба-лирика есть и странности в восприятиях. Босые женские ноги, например, в его стихах кажутся чем-то особенно и умилительным, и грешным, а главное, как-то безмерно телесным.

Иногда Сологуба тешат и звуки. Но это не Вячеслав Иванов, этот визионер средневековья, переживший потом и Возрождение, чтобы стать одним из самых чутких наших современников. Когда Вячеслав Иванов цедит, кромсает и прессует слова для той фаянсовой ступки, где он будет готовить — алхимик — свое слепительное Да, он прежде всего возбуждает в вас интеллектуальное чувство, интерес, даже трепет, пожалуй, перед его знанием и искусством.

Не то Сологуб -

Ты поди некошною дорогою,Ты нарви мне ересного зелия. . . . . . .Ты приди ко мне с шальной пошавоюСтрашен навий след…Горек омег твой…[95]

Я перерыл бы все энциклопедии, гоняясь за Вячеславом Ивановым, если бы этот голубоглазый мистик вздумал когда-нибудь прокатиться на Брокен. Но мне решительно неинтересно знать, что там такое бормочет этот шаман — Сологуб, молясь своей ведьме. Да знает ли еще он это и сам, старый елкич![96]

«Елисавета — Елисавета»…

Целая поэма из этого звукосочетания, и какая поэма! Она захлебывается от слез, может быть, сусальных, но не все ли равно? — когда, читая ее, нам тоже хочется плакаты

Елисавета, ЕлисаветаПриди ко мне!Я умираю. Елисавета,Я весь в огне.Но нет ответа, мне нет ответаНа страстный зов.В стране далекой Елисавета.В стране отцов. . .

— и т. д.

В заключение о Сологубе — хорошо бы было сказать мне и о том, как он переводит. Но лучше, пожалуй, не надо. Пусть себе переводит стихи Верлена;[97] это делает не Сологуб-поэт, а другой — внимательный и искусный переводчик. А того, лирика-Сологуба, — и самого нельзя перевести. Разве передашь на каком-нибудь языке хотя бы прелесть этих ритмических вздыманий и падений сологубовски-безрадостного утреннего сна

Я спал от печалиТягостным сном.Чайки кричалиНад моим окном.

Заря возопила:— Встречай со мной царя.Я небеса разбудила,Разбудила, горя. —

И ветер, пылаяВечной тоской,Звал меня, пролетаяНад моею рекой.

Но в тяжелой печалиЯ безрадостно спал.О, веселые дали,Я вас не видал!

Я, впрочем, рад, что Сологуб прилежно читал Верлена. Если я не ошибаюсь, одна из лучших его пьес, «Чертовы Качели» (с. 73 cл.), навеяна как раз строфою из «Romances sans paroles»[98] (Т. I, p. 155)

О mourir de cette mort seuletteQue s'en vont, cher amour qui t'epeuresBalancant jeunes et veielles heuresiO mourir de cette escarpolette![99]

Сологуб перевел его плохо, а я сам позорно.[100] Не буду я пытаться переводить еще раз это четверостишие. Лучше постараюсь объяснить вам верленовские стихи в их, так сказать, динамике. Представьте себе фарфоровые севрские часы, и на них выжжено красками, как Горы[101] качают Амура. Горы — молодые, но самые часы старинные. И вот поэт под ритм этого одинокого ухождения часов задумался на одну из своих любимых тем о смерти, т. е., конечно, своей смерти. Мягко-монотонное чередование женских рифм никогда бы, кажется, не кончилось, но эту манию разрешает формула рисунка: «Вот от таких бы качелей умереть».

Чтобы скрыть от нас картину, породившую его стихи, Верлен заинтриговал нас, вместо мифологических Гор поставив слово часы с маленькой буквы, и вместо Амура — написав любовь, как чувство.

Не то у Сологуба. Его качели — самые настоящие качели. Это — скрип, это — дерзкое перетирание конопли, это — ситцевая юбка шаром, и ух-ты! Но здесь уже дело не в самом Сологубе, а в свойстве того языка, на котором была когда-то написана и гениальная пушкинская «Телега».[102]