Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) Страница 73

Ценность такая зависит от философической, так ска­зать, чреватости документа: от возможности сделать более или менее значительные онтологические выводы из того психологического материала, которым документ вызван к жизни и из которого состоит. Для того, чтобы возникла эта возможность, необходимо два условия. Во-первых, должен быть значителен по существу тот жизненный казус, которому документ обязан своим бытием. Дело в том, что одна только сила, интенсивность, с которой переживается событие, не делает его значительным и объективно интересным. Не всякое страдание делает человека героем трагедии. Эдип, не убивший отца и не женившийся на матери, а просто на протяжении пяти актов страдающий, скажем, зубною болью, достоин сочувствия, но неспособен внушить тот духовный подъем, который есть цель и оправдание трагедии. Если такой Эдип оставит нам правдивейшее и подробнейшее описание своих болей, то мы будем иметь человеческий документ слишком небольшой ценности. Второе условие, еще более необходимое, заключается в личной значительности того субъекта, ко­торым составлен документ, ибо события, которые могли бы образовать истинную трагедию, не образуют ее, если их героем оказывается личность невыдающаяся или вовсе ничтожная. Так, например, и подлинная история того же Эдипа не станет трагедией при условии его моральной нечувствительности или умственной дефективности. Я лично знавал человека, который убил свою мать и троих сестер. Это был один из самых неинтересных людей, каких мне доводилось встречать. Бездарный до убийства, таким же остался он и после. Его история превратилась в уголовный процесс, но не стала трагедией. Обратно: личность, значительная духовно и интеллектуально, конечно, не возведет зубную боль в степень жизненной драмы, но и зубную боль сумеет она пережить несколько хотя бы сложнее, чем личность заурядная.

Несчастие "Тела" как раз в том и заключается, что в книге нет ни значительного, трагически насыщенного казуса, ни значительной личности, которой переживания имели бы высокую объективную ценность. Героиня г-жи Бакуниной сама и с самого начала своих записок откровенно признается в своей духовной и умственной бессодержательности. "Стыд, долг, Бог, нравственный закон — все, с чем пускаются в плаванье, пошло ко дну, а я всплыла, как бочка, с которой сорваны обручи и которую распирает изнутри”. "Я ничего не читаю, кроме литературной дребедени… Я даже не успела переварить тот запас знаний, какой приобретался из своеобразного снобизма —

моды на науку — существовавшего в России… Я тычусь своим умом, как слепой котенок мордой, в непонятное, темное, неизвестное… Мудрые же путеводные книги мне недоступны. Даже в газете я пропускаю первые две страницы и перехожу к происшествиям и фельетонному роману". "В Бога я не верю". Такие и тому подобные признания у нее многочисленны. Высказывает она их даже не без ухарского надрыва, причем, разумеется, обвиняет в своем ничтожестве не себя, а эпоху: ту катастрофу, которая "перевернула Россию вверх дном". Ей даже в голову не приходит, что других, более достойных ее современниц та же самая катастрофа внутренно закалила и просветила.

Нельзя сказать, что героиня г-жи Бакуниной вовсе глупа. Но ее средний, расхожий ум, воистину, как слепой котенок, непрестанно тычется в "вопросы", которых не умеет разрешить прежде всего потому, что и не умеет правильно поставить. Вероятно, читателям с таким же ограниченным умом "вопросы" бакунинской героини могут показаться глубокими и важными. В действительности они просто неинтересны, банальны, как неинтересна и банальна она сама со всею своей биографией <…>

Человеческий документ, предложенный нам героинею г-жи Бакуниной, не очень пристоен — это бы еще полбеды. Беда в том, что он вовсе не интересен. Любопытно при этом (и весьма характерно), что обыденности своей сексуальной истории эта героиня отнюдь не сознает, в то время, как обыденностью своего быта томится до чрезвычайности. Меж тем, строго говоря, эта обыденность, данная автором, как бытовой фон, в действительности составляет самую интересную и даже единственно интересную сторону книги. Тут героиня действительно изранена и измучена; все эти тяжелые, подчас унизительные подробности ее домашнего хозяйничанья пережиты гораздо острее, даже в каком-то смысле трагичнее, нежели мелкие любовные истории, в которых она напрасно ищет трагизма. Мелочные, но мучительные "вопросы" тяжелого быта гораздо ей более по плечу, нежели те "проклятые" вопросы, в которых разобраться она не в силах. Страницы, посвященные хождению на рынок, стирке белья и приготовления пищи, выходят у нее несравненно содержательней, чем страницы, посвященные теме любви. Они и написаны с несравненно большим умением, вкусом, даже пафосом: естественное следствие того, что на этих страницах дело касается сферы, более ей доступной и более продуманной. Тут ей суждены даже некоторые озарения. Ее мысль о необходимости делать полы в кухнях несколько покатыми, чтобы вода при мытье стекала, — чрезвычайно удачна» (Ходасевич В. Книги и люди. «Тело» // Возрождение. 1933. 11 мая).

Дневник Мариэтты Шагинян. — Последние новости. 1933. 16 марта. № 4376. С. 3.

…в ранних декоративно-чувственных стихах, которыми, по чуждым поэзии соображениям, неожиданно восхитился Розанов… — Имеется в виду первое издание книги Мариэтты Шагинян «Orientalia: Февраль-октябрь 1912 года» (М.: Альциона, 1913), на которое Розанов откликнулся благодушной рецензией (Новое время. 1913. 24 марта. № 13302).

…«Гидроцентрали». Кстати, этот роман, признанный почти классическим в советской России… — Полутора годами раньше Адамович писал в «Откликах »: «Славословия и восхваления "Гидроцентрали" Мариэтты Шаги­нян продолжаются.

В том, что это — крупнейшее произведение советской литературы, все московские критики сходятся. Но в "Молодой гвардии" некто Ф. А., вероятно, от стыда скрывший свое имя под инициалами, прибавляет:

— И даже мировой.

Там же, в "Молодой гвардии", роман Шагинян характеризуется как "величественная поэма, интересное научное исследование и альбом прекрасных портретов"… Оказывается, у Мариэтты Шагинян были очень большие литературные заслуги и в прошлом. Но были "не легко объяснимые ошибки". К таковым надлежит в первую очередь отнести "особую сочувственную книгу о мракобеснической лирике Зинаиды Гиппиус".

Давно, лет двадцать тому назад, вышла эта книга. Шагинян могла рассчитывать, что об этой неприятности забыли.

Но у друзей панегиристов память на такие вещи хорошая» (Сизиф. Отклики // Последние новости. 1931. 24 октября. № 3872. С. 3).

…Г. П. Федотов с сочувствием отозвался об особом «моральном воздухе», будто бы ощутимом в «Гидроцентрали»… – Г. Федотов писал, рассуждая о типах большевиков: «Этот тип идеализма нам всем хорошо знаком по 60-м годам. Идеализм педагогов-просветителей, наивных благодетелей человечества, непременно глуповатых, чуждых высокой культуры, но гуманных и демократически ориентированных. Таковы, по прямой линии из 60-х годов, представительницы старой гвардии: Крупские, Лилины, Бонч-Бруевич и проч. В литературе Сейфуллина и Шагинян. Виринея кажется прямо слетевшей со страниц Шелера-Михайлова. Шагинян сложнее и умнее. Но моральный воздух, который так выгодно отличает "Гидроцентраль" от множества индустриальных романов, того же качества» (Федотов Г . Правда побежденных // Современные записки. 1933. № 51. С. 376).

…дневник Мариэтты Шагинян, только что ею изданный… — Шагинян М. Дневники. 1917-1931. Л.– И писателей в Ленинграде, 1932.

«в гроб сходя, благословил» — из пушкинского гения Онегина» (Гл.8. II).

«Янки в Петрограде» — имеется в виду авантюрный фантастический роман «Месс Менд, или Янки в Петрограде», выпущенный Мариэттой Шагинян в 1924 году под псевдонимом Джим Доллар.

«Маски» Андрея Белого. — Последние новости. 1933. 20 апреля. № 4411. С. 2.

«Маски» (М.: ГИХЛ, 1932) — роман Андрея Белого, второй том трилогии «Москва».

«Серебряный голубь : Повесть в 7-ми главах» (М.: Скорпион, 1910) — книга Андрея Белого.

«Pour prendre position» — «Чтобы занять позицию»

«Московский чудак » (М.: Круг, 1926), «Москва под ударом » (М.: Круг, 1926) — романы Андрея Белого, составляющие первый том трилогии «Москва», вышедший затем в одной книге (М.: Никитинские субботники, 1928).

Путешествие в глубь ночи. — Последние новости. 1933. 27 апреля. № 4418. С. 3.

«Le voyage au bout de la nuit» — Роман Л. Селина «Путешествие на край ночи» (Paris: Denoel et Steele, 1932) вскоре был издан в России в переводе Эльзы Триоле (М.– Л.: ГИХЛ, 1934), а также в «Библиотеке «Огонька» в переводе Сергея Ромова (М., 1934) и несколько раз переиздавался. Отрывок из романа под названием «В колониях» был предварительно напечатан в 4 номере журнала «Интернациональная литература» за 1933 год.