Анатолий Луначарский - Том 7. Эстетика, литературная критика Страница 8

С другой стороны, из предшествующего видно, что позиция Ленина не совпадает и с утрированной непримиримостью в духе Плеханова, с одной стороны, и Богданова — с другой. При всей остроте их взаимной полемики, оба они, каждый по-своему, отождествляли идеологию большевизма с «маховской теорией познания». Плеханов видел в этом доказательство вредности большевистской ереси, Богданов делал отсюда прямо противоположные выводы. Но плехановская ортодоксия и «боевая», «пролетарская» философия богдановской группы с разных точек зрения одинаково сокращали расстояние между философией и политикой, исключая всякую возможность более сложных положений и отражающих эти положения компромиссов, не обязательно беспринципных. Нейтральность в философии — нет, нейтральность к философским спорам в организационном отношении — да; такова была позиция Ленина по отношению к Луначарскому и его друзьям в те дни, когда он писал против них свою непримиримо резкую книгу — «Материализм и эмпириокритицизм».

Логика борьбы сделала преодоление разногласий внутри большевистской фракции невозможным. Изгнание «впередовцев» стало необходимым условием ее существования. Но пока этого не произошло, Ленин надеялся, что, при всей своей сомнительной «философии революции», Луначарский учится марксизму, а не уходит от него. Мы уже видели на примере Голэя, что такие уроки бывают иногда сопряжены с большими издержками. Политический разум заключается не в том, чтобы отбрасывать эти бестолковые уроки истории за их бестолковость, признавая только прямые наставления в духе Плеханова:

Буки-аз, буки-аз,Счастье в грамоте для вас!

Это было бы утратой диалектической конкретности анализа. Не всякие осложнения на пути общественной мысли зависят от невежества, логических ошибок и дурного намерения. Самая беспощадная критика того, что ее заслуживает, требует в качестве дополнения такой широты взгляда, которая охватывает процесс развития в целом, со всеми его падениями и противоречиями. Отсюда у Ленина поразительное соединение беспощадности (когда она безусловно необходима) с гуманным пониманием различных путей и подходов к одной и той же цели, возможных у людей разного типа, способность привлекать их к общему делу и сознание ответственности перед его участниками.

Уже много времени спустя после решительного разрыва с «впередовцами», в 1913 году, Ленин все еще высказывал надежду на возвращение Луначарского, его разрыв с богдановской школой, хотя бы через эстетику. Другими словами — он видел разницу между ложным выводом идеалистической философии и конкретным содержанием, живым материалом деятельности Луначарского, способным замкнуться в эту ложную форму, но способным также сломать ее, ибо в последнем счете реальное содержание, если оно имеется, всегда бывает сильнее мертвой тенденции. Одним словом, Ленин надеялся на «победу реализма», и в конце концов эта вера не обманула его.

Отметим еще один несомненный факт. При всей суровости того осуждения, которому подверглась в «Материализме и эмпириокритицизме» богостроительская статья Луначарского («Атеизм»), Ленин все же подчеркивал, что речь идет о товарищеской войне. Вот эти суровые и вместе с тем мудрые слова: «Позорные вещи, до которых опустился Луначарский, — не исключение, а порождение эмпириокритицизма, и русского, и немецкого. Нельзя защищать их „хорошими намерениями“ автора, „особым смыслом“ его слов: будь это прямой и обычный, т. е. непосредственно фидеистический смысл, мы не стали бы и разговаривать с автором, ибо не нашлось бы, наверное, ни одного марксиста, для которого подобные заявления не приравнивали бы всецело Анатолия Луначарского к Петру Струве. Если этого нет (а этого еще нет), то исключительно потому, что мы видим „особый“ смысл и воюем, пока еще есть почва для товарищеской войны»[31].

Обожествление человека было для Луначарского возвышенной музыкой пролетарской революции, поднимающей энтузиазм ее участников. Необходимость такого «допинга» для людей революционной партии защищают теперь на Западе некоторые коммунистические авторы, теоретики гуманизма как человекобожия (например, Эрнст Фишер). Конечно, хорошего в этом мало. Как ни поворачивай этот вопрос, остается фактом, что Ленин не принял «социалистические» оправдания богостроительства, указывая на реакционную общественную роль всякой религии, особенно религии утонченной. Но именно потому, что объективное содержание всегда важнее любых намерений, он не мог совершенно отвергнуть присутствие в теории Луначарского ее «особого смысла». Свою товарищескую, но беспощадную войну Ленин вел для того, чтобы отделить этот «особый смысл» от реакционных выводов богостроительства и вернуть «хорошие намерения» одного из своих товарищей к их собственному объективному содержанию.

Следуя теперь за анализом этого содержания, произведенным в окончательный расчет самой историей, мы тем более не можем судить о ложных идеях Луначарского, минуя «особый смысл», который он в них вкладывал. Тут все дело в том, чтобы отделить этот «смысл» от искажающей его ложной оболочки — идеализма и богостроительства, не выплескивая вместе с грязной водой и ребенка. При таком понимании дела можно избежать обычного выбора между назидательным перечислением ошибок Луначарского и стремлением закрыть глаза на его действительные взгляды, чтобы свести концы с концами в гладкой схеме. Привычка к условным портретам исторических лиц есть пережиток хорошо известной у нас манеры стричь все, что растет. Но дух времени идет вперед, и современного читателя уже раздражает всякое иконописание.

Если оставить в стороне эти условности, то наиболее вероятно, что идейное развитие А. В. Луначарского совершалось следующим образом. Начав уже в девяностых годах прошлого века с очень двойственной, включающей в себя некоторые принципы исторического материализма, но в последнем счете безусловно идеалистической философии, он постепенно, с большими внутренними противоречиями, развивался в сторону марксизма ленинского тина, то есть «учился марксизму». Долгов время во всем, что говорил и писал Луначарский, отчетливо видны две струи. Но, при всей противоречивости этого сочетания, здоровое начало в конце концов торжествует, хотя формальные рамки прежней системы взглядов еще сохраняются, и надолго. Решающее значение в развязывании этого узла имел для Луначарского опыт советской культуры, опыт двадцатых годов, во многих своих чертах драматический, и притом не только для его собственной личности.

Лишь в последний период жизни Луначарский вполне находит себя. Громадная внутренняя работа, направленная часто против усвоенных им еще в юношестве и дорогих его сердцу убеждений, опыт марксистского анализа истории человеческой культуры, проделанный Луначарским широко и самостоятельно, в значительной мере на ощупь, один на один с безграничным морем фактов, новое изучение Маркса и Ленина, возникших перед ним во всем их значении именно в начале тридцатых годов, — все это принесло свои плоды. Как мало ему оставалось жить! Несколько лет плодотворной деятельности, не больше. Но эти годы осветили новым светом и то, что было найдено его неутомимой мыслью давным-давно и что несло на себе — иногда совсем незначительные, иногда более заметные — следы заблуждений времени и его собственных.

Последние годы жизни Луначарского не были тихой идиллией. Кто знает, как сложилась бы его судьба, проживи он еще несколько лет.

Но в духовном отношении эти последние годы были временем жатвы. Мы уже говорили о том, что всю свою жизнь Луначарский спрашивал больше, чем мог ответить. Впервые именно в последний период, как бы проверяя все сделанное на прежних ступенях жизни, он приходит к ответам, которые можно назвать верными в более безусловном смысле, чем плехановская ортодоксия его младших современников, и в то же время свободными от мнимого расширения этой ортодоксии за счет игры ума в стиле Ницше или Авенариуса. Последнее слово Луначарского было словом мыслителя ленинской школы. Он сделал несколько важных заявлений относительно своих прежних взглядов, и это не было внешним приспособлением к изменившимся обстоятельствам, хотя отныне Луначарский мог не бояться самого придирчивого школьного экзамена, что, как известно, более трудно, чем держать ответ перед страшным судом истории.

Последняя зрелость мысли была достигнута. На грани тридцатых годов мысль Луначарского приобрела новую глубину, новые достоинства, не утратив старых. Он медленно уходил от заблуждений молодости и в конце концов ушел от них, далеко обогнав своих непрошеных наставников, а мнимые ортодоксы, со всей своей «ортодоксией», пригодны теперь лишь в качестве экспонатов музея времени. Это, разумеется, не аргумент против ортодоксального марксизма, в той лучшей форме, которую Луначарский усвоил на вершине своего жизненного пути и которую он нам завещал в своих произведениях. Это аргумент против воинствующего усердия не по разуму, связанного с карикатурным извращением марксизма, против пустой демагогии, всегда выдающей себя за последнее воплощение политической истины.