Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г. Страница 8

Ю. Б. Когда-то Михаил Горбачёв назвал Солженицына монархистом, разумеется, вкладывая, в это определение негативный оттенок…

Н. С. Вкладывая, но, главное — без всякого понимания сути дела.

Ю. Б. Действительно ли им был Александр Исаевич? В своё время я общался с живущим ныне в Благовещенске писателем Борисом Черныхом, бывшим сидельцем политзоны «Пермь-36», которого вы знаете. Черных переписывался с Солженицыным и у них возник вопрос о монархии в современных условиях: «Готова ли к этому Россия?»

Н. С. Не готова…

Ю. Б. — сказал Александр Исаевич. На что Борис Иванович ответил: «А был ли готов иудейский народ к приходу Христа?»

Н. С. Ну, так и не принял! Не был готов — и не принял. И до сих пор ждёт Мессии. Я вам так скажу: Александр Исаевич в том смысле, в каком сейчас именуют себя монархистами те или иные люди, таковым себя не считал. Но он полагал, что, быть может, монархия — самый лучший способ правления. Однако монархия только тогда реально не профанирует своё назначение и название, когда сам монарх и большинство народа убеждены в его богоизбранности. Тогда есть шанс, что монархия будет благодетельной для людей, которые живут под монаршьим скипетром. Но в сегодняшнем российском обществе такие настроения напрочь отсутствуют. И, я думаю, не реально, чтобы они в обозримом будущем возникли. И Александр Исаевич так думал.

Ю. Б. Известно, как «бодался телёнок с дубом» и отношение Александра Исаевича к идеям коммунизма и советской власти. Но когда мы «отряхнули её прах с наших ног» и полностью погрузились в ту реальность, в которой мы сейчас пребываем, самое время задаться вопросом: «Что же мы, в результате, построили?»

Н. С. Мало что построили. А разрушили много. Александр Исаевич очень тяжело к этому относился. Он, вообще, всю жизнь был оптимистом, а близко к смерти не раз признавался, что это качество подутратил. Солженицын умирал в большой тревоге за страну. Просто в сердечной муке. Он терзался вопросом: «Сохранится ли Россия?» И даже написал об этом.

Ю. Б. Это опубликовано?

Н. С. Нет, эти заметки остались у него на рабочем столе. Александр Исаевич всегда считал, что и в 1917-м году, и теперь, виноваты две стороны: и власть, и общество. Но всегда более виновата власть. май 2009-го.

Владимир Набоков

Родина

Я занят странными мечтамив часы рассветной полутьмы:что, если б Пушкин был меж нами —простой изгнанник, как и мы?

Так, удалясь в края чужие,он вправду был бы обречён«вздыхать о сумрачной России»,как пожелал однажды он.

Быть может, нежностью и гневом —как бы широким шумом крыл, —ещё неслыханным напевомон мир бы ныне огласил.

А может быть и то: в изгнаньесвершая страннический путь,на жарком сердце плащ молчаньяон предпочёл бы запахнуть, —

боясь унизить даже песней,высокой песнею своей,тоску, которой нет чудесней,тоску невозвратимых дней…

Но знал бы он: в усадьбедальней одна душа ему верна,одна лампада тлеет в спальне,старуха вяжет у окна.

Голубка дряхлая дождётся!Ворота настежь… Шум живой…Вбежит он, глянет, к ней прижмётсяи всё расскажет — ей одной.

Иван Переверзин

Птицы вечности

Птицы вечности

Мы оглохли от хриплых и разныхсвистунов на руинах основ,от пророков ленивых и праздных,извращающих истинность слов.

Жить и жить бы спокойно и тихов мирозданье, где есть тополя,где цветёт-доцветает гречиха,дышат свежестью мёда поля.

Мельник с неба просыплет мучицы —мы и сыты, и с хлебом живём…Птицы вечности, вечные птицы,я не знаю, что в сердце моём.

Только ходики слышатся в доме,только тени мерцают хитро.И всю ночь я держу на ладонипрядь волос — золотое перо.

Жизнь или смерть? Конечно, жизнь!Но только чтобы, братцы,душой не опускаться в высь,во тьму не подниматься.

Я видел в смерти столько слёз,кровь в жилах леденела!И боль прожгла мой дух насквозь,и стало пеплом тело.

Октябрьская буря и первый морозшвыряют остатки листвы под откос:деревья, как годы, — и годы, как лес,пронизаны ветром до края небес.Утраты считаю одну за другой.За ветку держусь, пережёван пургой.Держусь и держусь, вспоминая о том,как птахи звенели над майским кустом,как лоси трубили два утра подряди в ранний восход проливался закат.Предзимнее время, осенняя Русь…За мёртвую ветку держусь и держусь.

И даже камнем обрастая,вовек не стану я другим,милее мне изба простая —защита нищим и нагим.

Богаче я, но землю роюне для того, чтоб всё — моё!Не для того хозяйство строюи берегу в лесах зверьё.

Молюсь на ягоду-малинуи в пояс кланяюсь грибам,и горько думаю, что сынулюбви к земле не передам.

Не в том беда, что путь в тумане,а в том, что смутно на душе…И вот стою на поле брани —на той же вечной на меже.

Через неё прошла дорогаза города и облака…И не судите слишком строгони богача, ни бедняка.

Ударят в ранний час морозы,и потекут от счастья слёзы,искрясь в оранжевых лучах…Зима, зима! С хрустящим снегом,с неповторимым лыжным бегоми вьюгой-змейкой на лугах.

И всё-таки мне ближе осень,когда меж туч сияет просинь,когда, устав от дел и слов,шагаю по листве опавшейс печалью, может, запоздавшей,но ясной, как сама любовь.

А, впрочем, думаю, с годами,неважно, штилем иль цунами,жизнь обернётся для меня —живу себе, и слава Богу,торю во тьме свою дорогу,во тьме средь дыма и огня.

Ну, а если стихи протрубят отбойи не смогут меня поднять,дорогая, хоть ты оставайся со мной,нелегко одному умирать.

И не плачь, и судьбу за меня не кляни,просто молча и тихо гляди,как уходят мои беспокойные днипо секунде в туман и дожди.

А когда и дыханье покинет меня,осторожной своею рукой,словно облачком лёгким в сиянии днямне навеки глаза закрой.

В моей душе — душе печальной,где плыли баржами века, —есть пристань, есть канат причальный,да только высохла река.

Летают чайки, блещет галька,сверкает сахаром песок,и долбит мусорная галкалеща протухшего в висок.

Была река… И вот не стало.Закрылась пристань, слышен мат.И лишь душа светлинкой малойсквозь тьму веков глядит назад.

Разлито в воздухе тепло:берёза листья распускает,рассвет озёрное стеклотуманной ватой протирает.

Вовсю токуют глухари,на солнце отливают перьято светом утренней зари,то — голубого завечерья.

И золотисто-синий свет,струящийся с небес на поле,как радость уходящих лет,как ощущенье вечной воли.

Взойдя на шаткое крыльцо,стою, до пояса раздетый,ласкают плечи и лицолуч золотой, весёлый ветер.

Не верю даже, что зимой,когда мороз гремел, как сабля,душа, объятая тоской,до самой сердцевины зябла.

Встречая новую весну,я понимаю, как впервые,что всё на свете прокляну,но не рассветы золотые.

Туман лохматый и седойнад чёрным днём завис…Ты забрала любовь с собой,как забирают жизнь.

«Верни! — тебе кричу я вслед. —Моя любовь — моя!»Но лишь молчание в ответ,как сон небытия.

Запрусь в избе — и не зови.Налью стакан винаи выпью за помин любви,как в горе пьют — до дна.

Предзимье… Человек бредётчерез поля, как через годы:и тащит груз своих забот,как скот, не знающий свободы.

О, сердце русское, скажи:когда цепей порвутся звенья,в какие бросишь мятежисвоё великое терпенье?

Но сердце бедное молчит.И человек меня не слышит.Плывёт шуга, мороз трещит,и ветер оголтелый свищет.

Ничего я вспомнить не успел,как, простившись с веком, постарел.

И не важно, что в руках покастолько силы, что свалю быка.

Главное — души высокий светпотускнел, сошёл, как снег, на нет.

А коптить, как треснутая печь,ах, постыло… Не об этом речь.

Лютик, вейник, незабудкаРасстилают свой ковёр,и чирок — шальная утка —поднимается с озёр.

Дремлет старое крылечко,тяжелеют небеса,и над замершим заречьемходит, ухает гроза.

И в кругу высоком бораснова ранит душу грусть:ох, не скоро, ох, не скороя теперь сюда вернусь.

Ольга Григорьева