Иван Лукаш - Статьи Страница 8

В этой, так сказать, формулировке – «царское прирождение» – Пожарский впервые высказывает мысль о необходимости искать выхода в законной преемственности царской власти.

Мысль для большинства, по-видимому, нечаянная. Во всяком случае все молчали, как отмечает современник. И потому, разумеется, молчали, что страшная Смута сорвала с Руси все «царские прирождения».

Наконец, после долгого молчания, соборные владыки, архимандриты, игумены, а они были самыми первыми мудрецами на Соборе, подали свой голос:

– Государь Димитрий Михайлович, мы станем собором милости у Бога просить. Дай нам срок до утра…

И в ночь с 20 на 21 февраля 1613 года русская судьба решилась.

20 февраля 1613 года князь Пожарский спрашивает собор:

– Есть ли у нас царское прирождение?

А на другой день, 21 февраля, для большинства собора, по-видимому, нечаянно, мало кому ведомый выборный дворянин от Галича Костромского подал собору выпись о родстве последнего царя из корени Иоаннова, Федора Ивановича, с боярином Федором Романовым, которому де царь Федор и желал завещать царство. Но как боярин Федор Романов при своем гонителе Борисе Годунове был пострижен под именем Филарета и уже давно стал митрополитом Ростовским, а нынче в польском плену, то да будет царем на Москве сын его. Михаил, двоюродный племянник царя Федора Ивановича.

– Кто это писание принес?

– Кто, откуда?

С точностью записывает современник недоуменные крики собора. Никто ничего не понимал – откуда Михаил, – когда самые большие княжатые роды хотели государиться и воцаряться, докупались на царство. Но такую же выпись о Михаиле подал собору и казацкий атаман с Дону. Собор волновался, гудел тревожно.

– Атамане, – поднялся князь Пожарский. – Какое вы писание положили?

– О природном государе Михаиле Федоровиче, – твердо повторил атаман.

Заветное слово найдено: «природный». Собор начал смолкать, он становится «согласным, единомысленным» – и потому, что найдено заветное слово, и потому, что казацкие сабли сильно перегнули в сторону нечаянного-негаданного Михаила Романова. А в неделю Православия на Красной площади вплотную в духоте стоял московский народ. Архиепископ и архимандриты с келарием Авраамием вышли на Лобное место просить у выборных людей последнего приговора об избрании царя. Но еще до опросных речей вся Красная площадь подняла крик:

– Михаилу Федоровичу быть царем, Михаилу быть государем московским…

Ударили колокола. Москва загудела крылатой медью. В Успенском запели благодарственный молебен. По всей Москве в могучем звоне запели многолетия новому государю, и толпами пошли к присяге стрельцы…

Юный Михаил стал государем. Несомненно, на Великом Земском соборе всех искуснее, тоньше, книжнее были черные и белые клобуки, соборное духовенство и монашество. Именно они направляли собор, владели его душами, его мнением. Инесомненно, что духовенством и был подвинут к престолу костромской мальчик – боярин Михаил Романов, он – избранник духовенства. Искусники собора в клобуках и рясах хорошо знали, что делать в ночь на 21 февраля. Только они одни и знали. В ту ночь они договорились с силой – с казацкими саблями, и внезапно открыли собору своего избранника, никак не тронутого, уж по самой юности своей, Смутой. Они одни понимали, что государством будет на деле управлять не этот мальчик, а его отец, мудрый митрополит Филарет, которого, конечно, вызволят из польского плена. Церковь будет управлять державой. В этом была мысль духовенства, выдвинувшего Михаила. Все боярские роды изворовались, обвалились в Смуте. На них уже опасно ставить государство. На новой силе надо его ставить. Сама церковь будет властительницей. Костромской мальчик только ее ставленник, а будет править митрополит Филарет, его изберут патриархом, и патриарх станет великим государем в новом патриаршем государстве Московском. Так все и свершилось. С избрания Михаила начинаются времена патриаршего государства. И патриарх Филарет, отец Михаила, действительно стал Великим государем. Гений Московской Руси именно в эту эпоху достиг своей полноты: он утвердил нацию как религиозное воплощение народа. Но уже при царе Алексии патриаршее государство дало страшную трещину: распря Никона с Алексием и раскол обвалили его духовное единство. А царь Петр, во всей силе своей грозы, его беспощадно сдернул и прикончил. Петр начался в борьбе против церковного государства – нельзя забывать, что он начал со всепьянейших и всешутейных соборов…

Бурный гений Петра промчался мимо московского понимания нации и государства как религиозного преображения всей жизни. Нация для Петра была победой, гражданством, просвещением, а не религиозным подвигом и преображением. Петр, несмотря на весь блеск и лавры, как бы снизил или сдавил дыхание нации: московская нация, победившая Смуту, что, может быть, не менее значительно, чем Полтавская победа, как будто чаяла религиозного преображения всей жизни, вселенского преображения, а Петр в ответ на это как будто дал только московскому телу заемную европейскую душу.

Так это или не так, но во всяком случае несомненно одно, что только в школьных учебниках Смута кончается 1613 годом, избранием на царство Романова. Уже в 1615 году снова подымается на Русь Сигизмунд, в 1617 году – королевич Владислав, все еще требующий царства Московского, которое, как в сказке, у него по усам текло, а в рот не попало…

Сигизмунд и Владислав в каком-то хвастливом малодушии только бряцают оружием. Поляки сошли, как и шведы. Но неуемная Смута выкинулась в страшной судороге разиновщины. До самого Петра Смута. И Петр поднялся из Смуты стрелецкой. Петр, блистающая и беспощадная молния, – как бы последний разряд всех сил, какие были всколыхнуты и приведены в движение Смутой. Русская тряска, чудовищный взрыв вытрясли, так сказать, Петра. А, может быть, и весь наш теперешний духовный строй, и весь ход наших исторических сил, обвалы и победы, и вечная наша подземная тряска – неутихаемое русское землетрясение, может быть, все это «детонации» все того же ужасающего взрыва, который начался на Руси с чудесного явления воскресшего царевича Дмитрия…

А историческая роль Пожарского кончилась избранием в государи, хотя и не очень прочного, но все восходящего до Смуты царского прирождения, костромского мальчика Михаила.

Пожарский никогда не создавал и не вел событий. Он только, когда мог, направлял им ход. Так он примкнул к нижегородскому ополчению и счастливо направил его через Ярославль на Москву. Так он примкнул и к московскому опьянению победой, к взрыву племенной и религиозной исключительности – природности – и счастливо направил собор до избрания царя Михаила, пойдя, так сказать, на поводу церкви, за ее избранником. Но как бы ни писал сам Пожарский в дни собора, что у него на уме не было «взяти на Московское царство иноземца», потомок точно знает, что Пожарский из Ярославля вел в цари брата германского императора. Именно такое прозрение кесаря – видение императора в обвале Смуты – самое замечательное, гениальное, что есть в образе Пожарского. Захолустный, худородный служилый князь в захолустном Ярославле в тлении и мгле Смуты решает вести на престол московских царей брата германского императора. Точно бы видения державы – империи – проносились перед князем Дмитрием. Пророческие видения. Меньше чем через сто лет они сбылись в явлении царя Петра…

Пожарский, не создавший событий, не пытался бороться против всех сил, счетов, тончайших замыслов и хитросплетений Земского собора. На соборе он, разумеется, молчал о своих ярославских переговорах и о своих видениях кесаря на Москве, о сочетании Москвы с Европой, Руси с Германией в одну священную империю. Да он и не знал бы, как о том сказать. Он все только предчувствовал. Он никогда больше своих ярославских мыслей не подтверждал, но и никогда от них не отказывался. За князя Пожарского отказывался от ярославских переговоров вновь избранный государь Московский Михаил Федорович. В 1613 году были разосланы известительные грамоты об его воцарении. Такую грамоту к германскому императору Матвию повезли Ушаков и дьяк Заборовский. Но, кроме грамоты, им был дан и подробнейший письменный наказ, что отвечать ближним кесаревым людям, когда те будут спрашивать о князе Пожарском. Послам настрого велено отвечать, что «они и не слыхали», будто князь Пожарский желал видеть на Московском престоле германского королевича Максимилиана, что «у великого Российского царствия и мысли не было выбирать государя негреческой веры из иных государств». О самих переговорах наказ учит отвечать, что с германским послом Юсуфом Грегори «приказывал князь Пожарский без совету всей земли» и что цесарский посол Грегори и посол Пожарского Еремеев все «сами собой затеяли, хотячи у Цесарского Величества жалование какое выманить». Подтверждаемая наказом подробность о том, как Пожарский «приказывал» о призыве германского императора на Русь и как о том же «затеивали» его посол и посол императора, – показалась мне одной из любопытнейших подробностей Смуты…