Лев Лосев - Как работает стихотворение Бродского Страница 9

Описанное здесь эффективное слияние текста и декламации относится к сравнительно раннему периоду (1975) из истории исполнения Бродским своих стихов перед публикой, и, конечно, оно не уникально. Скорее такие чтения были типичны для Бродского. Возможно, со временем они становились даже слишком типичны, рискуя превратиться в условно-рефлективную манеру, возникающую независимо от содержания и стиля читаемого стихотворения. Не все стихи, вероятно, даже не все стихи Бродского следует декламировать таким образом. Взять, к примеру, его чтение стихов Ахматовой в Библиотеке Конгресса 24 февраля 1993 года или его чтения собственных стихов в английских переводах (иногда авторских). Какими бы близкими ни были отношения между Ахматовой и Бродским, поэты они очень разные, и всякий, кто слышал ее деликатное лирическое чтение в записях 60-х годов, не может не ощущать, насколько манера чтения Бродского не соответствует ее стихам. С английскими текстами дело обстоит сложнее. Хотя ни один известный мне поэт английского языка не читает в подобной манере, чтение Бродского создает интересный эффект. Дополнительно, в тех случаях, когда Бродский читает собственные переводы или стихи, написанные им по-английски, исполнением «прикрываются» те места, в которых чувствуется, что английский для него неродной язык (удивительным образом таких мест нет в его прозе)[34].

Чтобы быть полностью эффективной, такая манера чтения требует от поэта полной отдачи, способности приводить себя в состояние, практически напоминающее транс своей интенсивностью и концентрацией. Выдержать такое нелегко, если выступления следуют одно за другим, а сердце работает на лекарствах. Однако, если выступления позднего периода создавали впечатление, что Бродский работает на «автоматическом управлении», не исключено, что это делалось сознательно. В интервью с Джоном Глэдом (1987) поэт заметил: «Я склоняюсь к нейтральности тона и думаю, что изменение размера или качество размеров, что ли, свидетельствует об этом. И если есть какая-либо эволюция, то она в стремлении нейтрализовать всякий лирический элемент, приблизить его к звуку, производимому маятником, то есть чтобы было больше маятника, чем музыки»[35].

Голос Бродского умолк в январе 1996 года. К цепи прибавилось звено: Йейтс — Оден — Элиот — Бродский. Наверное, манера декламации не самый важный аспект его творчества, но именно она, в первую очередь, самым прямым образом производила впечатление на слушателя, даже на того, кто не мог уследить за русским текстом. Возникало мгновенное ощущение присутствия при чем-то значительном. Стихи Бродского будут, конечно, жить и без него, но мы, безусловно, потеряли один из самых узнаваемых, достопамятных и неповторимых голосов в поэзии нового времени.

Перевод Л.В. Лосева и В.А. Фрумкина (музыкальная терминология)

Томас Венцлова (США). «КЕНИГСБЕРГСКИЙ ТЕКСТ» РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И КЕНИГСБЕРГСКИЕ СТИХИ ИОСИФА БРОДСКОГО

В ганзейской гостинице «Якорь»… (отрывок)

В ганзейской гостинице «Якорь»,где мухи садятся на сахар,где боком в канале глубокомэсминцы плывут мимо окон,

я сиживал в обществе кружки,глазея на мачты и пушкии совесть свою от укораспасая бутылкой Кагора.

Музыка гремела на танцах,солдаты всходили на транспорт,сгибая суконные бедра.Маяк им подмигивал бодро.

И часто до боли в затылкео сходстве его и бутылкия думал, лишенный режимомзнакомства с его содержимым.

В восточную Пруссию въехав,твой образ, в приспущенных веках,из наших балтических топейя ввез контрабандой, как опий.

И вечером, с миной печальной,спускался я к стенке причальнойв компании мыслей проворных,и ты выступала на волнах…

май 1964

Einem alten Architekten in Rom

IВ коляску — если только теньдействительно способна сесть в коляску(особенно в такой дождливый день),и если призрак переносит тряску,и если лошадь упряжи не рвет —в коляску, под зонтом, без верха,мы молча взгромоздимся и впередпокатим по кварталам Кенигсберга.

IIДождь щиплет камни, листья, край волны.Дразня язык, бормочет речка смутно,чьи рыбки, навсегда оглушены,с перил моста взирают вниз, как будтозаброшены сюда взрывной волной(хоть сам прилив не оставлял отметки).Блестит кольчугой голавель стальной.Деревья что-то шепчут по-немецки.

IIIВручи вознице свой сверхзоркий цейсс.Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс.Ужель и он не слышит сзади звона?Трамвай бежит в свой миллионный рейс.Трезвонит громко и, в момент обгона,перекрывает звонкий стук подков.И, наклонясь — как в зеркало — с холмовразвалины глядят в окно загона.

IVТрепещут робко лепестки травы.Аканты, нимбы, голубки, голубки,атланты, нимфы, купидоны, львысмущенно прячут за спиной обрубки.Не пожелал бы сам Нарциссиной зеркальной глади за бегущей рамой,где пассажиры собрались стеной,рискнувши стать на время амальгамой.

VЧас ранний. Сумрак. Тянет пар с реки.Вкруг урны пляшут на ветру окурки.И юный археолог черепкиссыпает в капюшон пятнистой куртки.Дождь моросит. Не разжимая уст,среди равнин, припорошенных щебнем,среди больших руин на скромный бюстСуворова ты смотришь со смущеньем.

VIПир… Пир бомбардировщиков утих.С порталов март смывает хлопья сажи.То тут, то там торчат хвосты шутих.Стоят, навек окаменев, плюмажи.И если здесь подковырять — по мне,разбитый дом, как сеновал в иголках, —то можно счастье отыскать вполнепод четвертичной пеленой осколков.

VIIКлен выпускает первый клейкий лист.В соборе слышен пилорамы свист.И кашляют грачи в пустынном парке.Скамейки мокнут. И во все глазаиз-за ограды смотрит вдаль коза,где зелень распустилась на фольварке.

VIIIВесна глядит сквозь окна на себя.И узнает себя, конечно, сразу.И зреньем наделяет тут судьбавсе то, что недоступно глазу.И жизнь бушует с двух сторон стены,лишенная лица и черт гранита.Глядит вперед, поскольку нет спины…Хотя теней — в кустах битком набито.

IXно если ты не призрак, если тыживая плоть, возьми урок с натуры.И, срисовав такой пейзаж в листы,своей душе ищи другой структуры!Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит,разбитый в прах — и кем? — винтом крылатым,на первый раз придав ей тот же вид,каким сейчас ты помнишь школьный атом.

XИ пусть теперь меж чувств твоих провалначнет зиять. И пусть за грустью томнойбушует страх и, скажем, злобный вал.Спасти сердца и стены в век атомный,когда скала и та дрожит, как жердь,возможно нам, скрепив их той же силойи связью той, какой грозит нам смерть;чтоб вздрогнул я, расслышав слово: «милый».

XIСравни с тобой или примерь на глазлюбовь и страсть и — через боль — истому.Так астронавт, пока летит на Марс,захочет ближе оказаться к дому.Но ласка та, что далека от рук,стреляет в мозг, когда от верст опешишь,проворней уст: ведь небосвод разлукнесокрушимей потолков убежищ!

XIIЧик, чик, чирик. Чик-чик. — Посмотришь вверх.И в силу грусти, а верней — привычки,увидишь в тонких прутьях Кенигсберг.А почему бы не назваться птичкеКавказом, Римом, Кенигсбергом, а?Когда вокруг — лишь кирпичи и щебень,предметов нет, а только есть слова.Но нету уст. И раздается щебет.

XIIIИ ты простишь нескладность слов моих.Сейчас от них — один скворец в ущербе.Но он нагонит: чик, ich liebe dich[36].И, может быть, опередит: ich sterbe[37].Блокнот и цейсс в большую сумку спрячь.Сухой спиной поворотись к флюгаркеи зонт сложи, как будто крылья — грач.И только ручка выдаст хвост пулярки.

XIVПостромки в клочья… Лошадь где?.. Подковне слышен стук… Петляя там, в руинах,коляска катит меж пустых холмов…Съезжает с них куда-то вниз… Две длинныхшлеи за ней… И вот — в песке следыбольших колес… Шуршат кусты в засаде…И море, гребни чьи несут чертытого пейзажа, что остался сзади,бежит навстречу и, как будто весть,благую весть — сюда, к земной границе, —влечет валы. И это сходство здесьуничтожает в них, лаская спины.

1964

Открытка из города К.

Томасу Венцлова

Развалины есть праздник кислородаи времени. Новейший Архимедприбавить мог бы к старому закону,что тело, помещённое в пространство,пространством вытесняется.Водадробит в зерцале пасмурном руиныДворца Курфюрста; и, небось, теперьпророчествам реки он больше внемлет,чем в те самоуверенные дни,когда курфюрст его отгрохал.Кто-тосреди развалин бродит, ворошалиству запрошлогоднюю. То — ветер,как блудный сын, вернулся в отчий доми сразу получил все письма.

1968(?)

A ruin in Europe, therefore, tends to arouse reflections about human injustice and greed and the nemesis that overtakes human pride.W.H. Auden

Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом — точней, на пугающем своей опустошенностью месте и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием.И. Бродский

Вероятно, было бы преувеличением говорить о кенигсбергском тексте русской литературы (по аналогии с петербургским и московским текстами), однако этот прибалтийский город был значимым для многих российских писателей, начиная еще с XVIII века. Пожалуй, наиболее известно описание Кенигсберга у Карамзина. Согласно «Письмам русского путешественника»[38], он приехал туда через Мемель (Клайпеду) и Тильзит 18 июня 1789 года в 7 часов утра, в тот же день посетил Канта, а к вечеру 20 июня выбыл из города на почтовой коляске в сторону Эльбинга. За этот короткий срок Карамзин успел в Кенигсберге многое увидеть. Он говорит о реке Прегеле, о замке прусских королей, «построенном на возвышении», о цейхгаузе и библиотеке, в которой хранится «несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром». Отдельный пассаж посвящен кенигсбергскому собору, напоминающему о былых веках варварства и героизма («Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего — подобно Улиссу, зовущему тени друзей из мрачных жилищ смерти, — чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов. — Я мечтал около часа, прислонясь к столбу»). Упомянуты также «изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться». «Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами».