Л. Андреев - Феномен Артюра Рембо Страница 9

Чувствуется, что «я» на пределе, балансирует на какой-то опасной грани, сознавая очарование мук, привлекательность бездны. В мире Красоты, созданной «Озарениями», есть что-то дьявольское, словно бы и Рембо свою поэзию оплатил трагической сделкой со Злом. Так «я» стало всесильно, предстало Творцом, распоряжающимся в созданном им мире — или, точнее, создающим свою вселенную, оперируя и твердью, и водами, и цветами, и запахами, и формами всех вещей, и их субстанциями. В космическом пространстве «Озарений» — свое время, своя мера вещей, внесоциальная, неисторическая, собирающая весь человеческий опыт в миниатюре его интенсивного переживания данной личностью, только данной, никакой иной. «Озарения» — конспект бытия человеческого, его сжатый образ, плод ассоциативного и суггестивного мышления, плод «ясновидения», то есть крайней субъективизации творческого акта, превращения поэзии в «мое дело», в дело Артюра Рембо, только его.

Степень этой субъективизации такова, что Рембо был обречен на полное одиночество. Он писал, то есть обращался к другим людям, но кто мог его понять? Он решил создать новую, истинную поэзию, но за ним никто не мог пойти, школы быть не могло, так как «ясновидение» — не поэтический прием, а поэтическая судьба, неповторимая судьба Артюра Рембо. Откровения поэта буквально расхватывались, растаскивались — сам же он оказывался перед какой-то пустотой, перед химерой, перед созданной нездоровым воображением иллюзией. И в абсолютном одиночестве, в своих нищих, случайных приютах.

И все же «Озарения» — не последняя страница, ибо не акт безумия, не акт самоотречения поэта, к которому, казалось бы, с поразительной последовательностью шел Рембо. «Озарения» — поэзия, пусть в прозе, особый поэтический жанр, то есть особым образом организованный текст. Многие из фрагментов — образцы ритмической прозы, с уловимым ритмом, членением на строфы, повторениями, инверсиями, продуманной звуковой системой. Иными словами, «поэзия в прозе» Рембо, в свою очередь, обогащая и расширяя возможности французской поэзии, оказалась одной из страниц ее истории — то есть очередным подтверждением несвободы поэта, стремившегося к абсолютной свободе.

Абсолютная свобода Рембо, эта его химера, по логике его пути могла быть достигнута только у предела — отказом от «ясновидения» как формы поэзии, отказом от самой поэзии. Летом 1873 года возникла «Пора в аду», акт отречения от самого себя, акт агрессивной и безжалостной самокритики. Рассчитывается Рембо преимущественно с «ясновидением» — и, несомненно, с Верленом, главным персонажем драмы «адских каникул». И образу жизни, и способу письма этой эпохи Рембо подводит категорический итог — итог отрицательный.

«Пора в аду» — в своем роде книга замечательная. Замечательна она прежде всего потому, что представляет необыкновенного человека, феноменальную личность. Часто ли встречается художник, способный отречься от себя самого, оценить трезво и объективно, «извне», свой опыт, свой путь? Оценить — и решительно осудить? Да еще в девятнадцать лет, которые и вообразить невозможно, когда читаешь прощальное творение Рембо, творение умудренного, взрослого человека!

Немедленное, вероятно, почти одновременное с «Озарениями» появление «Поры в аду» обнаруживает еще одну существенную особенность «ясновидения», да и всего творчества Рембо: оно было — при всей ошеломляющей эмоциональности — весьма рационалистично. Почему Рембо не спился, не стал наркоманом, к чему, как кажется, он мог неизбежно прийти? Да потому, что и образ его жизни был не столько необходимостью, неизбежностью, сколько своего рода «экспериментом», опытом. Тем паче его искусство — а опыт можно и прервать, от него можно отойти. «Ясновидение» — необыкновенно личное дело, поскольку опыт ставился буквально данной личностью, производился на данной личности. И вместе с тем во всем, что делал Рембо, ощутима некая сверхзадача, некий общий замысел. «Ясновидение» вполне может быть прочитано как форма утопии, романтической («неоромантической») мечты. Не получилось поэт находит в себе мужество и силы отказаться от этого своего замысла.

Рембо предстает кающимся грешником, осознающим, что грехи так велики, что на отпущение надеяться не приходится. Он находит искупление в безжалостной откровенности, в беспощадном приговоре себе самому. «Пора в аду» — нечто вроде судебного заседания, во время которого доминирует речь обвиняемого, взявшего на себя и роль прокурора. «Я» — несомненно, «я» автора, данная личность, но одновременно в «я» заключено и некое «оно»; субъективная проза Рембо оказывается способом объективизации внутреннего мира, способом обобщения, оценки личного опыта. Вот почему «Пора в аду» приобрела поистине эпохальное значение, вышла за пределы биографии Артюра Рембо, стала вехой в истории литературы, обозначением исторической вехи — ХХ века.

Рембо не просто осудил «ясновидение». Он удивительно точно определил безнравственность декадентской асоциальности и даже социальную ее природу поставив рядом «ложь и лень», пороки и «отвращение к труду», к трудящемуся человеку. Потеря идеалов, потеря корней обществом, которое может показаться преуспевающим, идущим к прогрессу, к «знанию», — такова основа, первопричина «дурной крови». Рембо — «посторонний», он вне общества, основанного на религии и на «законе», он осуждает это общество, «маньяков, злодеев, скупцов», всех этих «негров», то есть цивилизованных, по видимости, дикарей. Но вне общества на долю «я» остается «дебош» — и одиночество, неизбежная гибель. Лучше, однако, казнь, предпочтительнее самоубийство, нежели «жизнь французская».

Все это очень мудро — и осознание исчерпывающихся возможностей буржуазного прогресса, его пугающей относительности в сфере искусства и морали, и ощущение меры, качества той свободы, которую завоевывает человек, отрываясь от «закона», оставаясь наедине со своим экспериментом, со своим вызовом. Поистине, феноменальный юноша предчувствовал вопросы, которые встанут перед двадцатым веком.

Путь «ясновидца» — хождение по немыслимым, невыносимым мукам, нисхождение в ад, где нет снисхождения, немыслимо прощение. И одновременно это высокий порыв, опьянение истиной, поиск совершенства. «Пора в аду» пропитана безмерной горечью, отчаянием от несостоявшегося и несбыточного. Но «я» преисполнено гордыней; ведь только что оно было всесильным Творцом в мире «озарений», и оно все еще ощущает в себе силы безмерные. «Я» — своего рода Прометей, прикованный к скале своего поражения, своей гибели. Он во гневе — и в сознании своего бессилия.

Рембо поставил опыт над самой человеческой природой. «Ясновидение» оказалось способом ее извращения. «Ясновидец» Рембо — иллюстрация характерного процесса «разрушения личности». Зарождавшийся в ту эпоху декаданс применительно к Рембо был даже не «упадком», а «падением», падением и в самом обыкновенном, унизительном смысле этого слова. И Рембо исповедуется в «свинской любви», он не стесняется показать ту грязь, в которой барахтался несколько лет.

Что же искусство в этом безумии, наконец достигнутом? «Алхимия слова», галлюцинации — «я ясно видел мечеть на месте завода». Такая «подстановка», такие видения и есть «озарения» последнего периода творчества Рембо. Метафора поглотила реальность, ассоциативный ряд становится поистине бесконечным, за ним следовать крайне трудно, разве что становясь на путь Рембо — то есть на путь сочинения все новых и новых ассоциаций. Однако соревноваться с могучим ассоциативным мышлением Рембо не представляется возможным — и приходится оставлять поэта в его одиноком и скорбном пути.

«Пора в аду» — прощание с «алхимией слова», с «сезоном лжи», с «адским летом». Закончив «Пору в аду» в августе, он говорит об «осени», о новом «сезоне». Прощаясь, Рембо не расстается с надеждами, осень для него «канун». Феноменальная решительность, безапелляционность разговора о «ясновидении» сама по себе как будто обещала обновление. Тем более что в последнем произведении продолжал звучать мотив перемен («изменить жизнь»). Даже композиция «Поры в аду» может служить подтверждением мысли о поиске, о надежде.

«Пора в аду» может показаться результатом спонтанного, стихийного акта, внезапного прорыва чувств, захлестнувших поэта и смявших его естественную потребность в организации эмоционального потока. Но Рембо был и оставался поэтом во всем, что создал. Даже в «Поре в аду» есть своя система и своя завершенность. Если «Пора» и не стихотворение в прозе, то проза поэтическая, с членением на ритмические единицы — «главы», «строфы» и «строки», с употреблением различных риторических приемов и оборотов, многообразной интонацией, звуковой окраской речи. И со своей внутренней динамикой, которая определяется одновременно путешествием по аду и оценкой этого путешествия. В «Поре» есть нечто вроде «сюжета», есть движение от признания («я оскорбил красоту») к показаниям, от показаний к приговору и прощанию, с выражением надежды на помилование («и мне будет дозволено владеть истиной»). «Пора в аду» — судебный процесс над поэтом, грешившим «ясновидением», и одновременно показ этих грехов — от причудливой любви к Верлену, от диалога с «адским супругом» до стихотворений, играющих роль компрометирующих «ясновидца» документов.