Ольга Семенова - С новой строки

Семенова Ольга

С новой строки

Ольга Семенова

С НОВОЙ СТРОКИ

Отец...

Каким он был?

Очень разным.

Добрым и жестким. Ранимым и сильным. Наивным и мудрым. Логичным и безрассудным. Дисциплинированным и хаотичным. И часто, как бы оправдываясь за разноликость свою, цитировал: "Я разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный".

Когда ему бывало не так смешливо-весело-уверенно, как он всегда стремился показать, он писал стихи (привожу их здесь) или, выставив вперед ладони и смешно выпятив нижнюю губу, печально спрашивал: "Ну почему, почему меня никто не любит?!" Была у него такая игра.

Всю жизнь он много работал, ездил, встречался с людьми, и почти всегда держал сестру и меня возле себя, - он был прекрасным отцом.

О наиболее ярких минутах, проведенных с ним, я и сделала несколько зарисовок.

Вот они...

НАЧАЛО

Хемингуэй, кумир отца, решил стать писателем, вернувшись с греко-турецкой войны - боль должна была трансформироваться в литературу.

Отец, хотя и посвятил в одиннадцать лет своему папе - Семену Ляндресу - оду о лесе (Деревья, устремленные в небо, как мачты, шумят и печально так шепчутся с ветром о наступающей ночи, о лес!), в детстве мечтал о карьере дирижера -закрывшись в комнате, самозабвенно дирижировал, став взрослым, считал музыку наравне с живописью совершеннейшим из искусств - никаких языковых барьеров или зависимости от переводчика.

Тяга к литературе у отца появилась после освобождения его отца Семена из тюрьмы. При нас он никогда о том времени не вспоминал. Написал автобиографические рассказы, но говорить не любил. Поэтому вскоре после смерти отца я попросила рассказать о тех днях его друга со студенческих лет Евгения Примакова.

Говорил Евгений Максимович не спеша, и улыбка у него была добрая и грустная.

"Я очень любил Юлиана, и мы дружили и в институтское время (учились вместе в Институте востоковедения) и после. Он был цельной натурой, это сразу чувствовалось, а в те трагические для него дни особенно. Юлиан состоял тогда вместе со мной в лекторской группе МГК комсомола, и я, будучи руководителем нашей секции, дал ему отличную характеристику (кстати, это не в заслугу мне будет сказано, просто он был отличный лектор). Характеристика не спасла, его исключили из комсомола и института, потому что он продолжал добиваться освобождения отца. Его запугивали: "Перестаньте лить грязь на КГБ", его ничто не могло остановить.

Он мне потом рассказывал, как он был во Владимирской тюрьме - там он встретился с отцом, и как потом сняли начальника этой тюрьмы, за то, что он организовал эту встречу.

Юлиан мог добиваться всего и добивался, он был как маленький бульдозер, шел и шел, потому что обожал отца, шел просто потому, что увидел: самый близкий ему человек находится в беде, и не мог отступить - в этом его глубокая порядочность, целостность натуры. И никто не мог его с этого пути свалить, он был готов на самопожертвование, на самосожжение, на что угодно, лишь бы только освободить отца.

Я помню, мы шли с ним по улице Горького, мимо Центрального телеграфа; темно, уже ночь. Я тогда был "пламенеющим" сталинистом (смеется), а он ругал Сталина по-страшному. Был 1952 год, но он мог это позволить со мной, потому что знал: я - его друг.

И потом он мне сказал: "Знаешь, я хочу тебе подарить книгу" (у меня до сих пор есть эта маленькая книжечка, стихи Иосифа Уткина). На титульном листе он написал: "В день выхода отца из тюрьмы".

А когда вышел отец, Юлиан сразу же позвонил мне, я тут же пришел и оказался одним из первых, кто увидел Семена...

Узнать его было почти невозможно: из сильного, молодого еще мужчины (пятидесяти не исполнилось при аресте) он превратился в старика с отбитыми на допросах почками и печенью, весом сорок восемь килограммов - не человек, мощи, хоть на руках носи..."

Вот после этого отец и начал писать.

Первые командировки от "Огонька" были в Среднюю Азию, Таджикистан. Первые яркие репортажи об отлове архаров, о чабанах.

Вскоре выпустил первую книжку - переводы афганских сказок. Было это в пятьдесят пятом году. Отцу исполнилось двадцать четыре. Прочитав ее много позднее, я пришла в восторг:

- Какие дивные у афганцев сказки, еще интереснее, чем русские!

- Да? - растерялся отец. - Значит, я перестарался.

- Хочешь сказать, что...

- Кузьма, - отрезал отец, - любой переводчик имеет право на творческий поиск и на авторизацию, при условии, что это не вредит оригиналу. Переводчик так же, как и писатель, не должен страшиться раскрепощенности. Позиция ясна?

Тогда же он взял творческий псевдоним - Семенов - то есть сын Семена. Пробиваться отцу было трудно: нещадно сокращали. Спасало чувство юмора. Однажды отец со смехом рассказал мне, как сделал материал страниц на пятьдесят, с историческими справками, философскими отступлениями; затаив дыхание, ждал публикации. Дождался! Напечатали одиннадцать строк.

- И ты мог продолжать после этого работать? - изумилась я.

- Как видишь, - усмехнулся отец, - только жахал материал уже не на пятьдесят страниц, а на сто двадцать, знай наших!

НА ПАХРЕ

В 1963 году отец купил дом в поселке "Советский писатель" на Пахре. Среди вековых елей стояли строгого европейского стиля дома с черепичными крышами. Днем лес оглушал стук печатных машинок, а по вечерам по аллеям гуляли Твардовский, Симонов, Розов, Ромм, Каплер, Трифонов, Кармен. Сад был запущен, дом, из-за лезущих в окна веток елей, - сумрачен и сыр. Но отец радовался и сразу же обошел соседей - пригласил на шашлык.

Маме сообщил об этом за полчаса до прихода гостей.

Та ахнула: "У нас же нет ни кусочка мяса!" - "Да? Ничего, зато есть колбаса", - нашелся отец. И долго мама не могла забыть позора, который она пережила, когда Шейнин, Орест Верейский, Симонов, Розов и Кармен, сидя на корточках перед костром и, растерянно переглядываясь, жарили кусочки любительской колбасы, наколотые отцом на веточки.

Неуважение к людям?

Нет. Перед этими писателями отец преклонялся, просто таково было его отношение к быту, этикету, крахмальным салфеткам, начищенному серебру, хрустальным фужерам - не нужно ему было это - и все тут! И он даже представить не мог, что кому-то это могло понадобиться.

Его любимой едой была гречневая каша, любимой одеждой - джинсы и кеды. А застолье он считал удавшимся не когда стол ломился от яств, а когда интересны были собеседники и красивы тосты.

Отец обладал удивительным даром быть интересным. Он знал массу комичных новелл, исторических анекдотов, стихов. Причем "программа" эта, благодаря постоянному чтению, путешествиям и новым знакомствам, постоянно пополнялась.

Память у него была фотографической. Умение слушать - редким. Чувство юмора удивительным, а раскованности его мог позавидовать профессиональный актер. И точно так же, как он держал стол, управлялся с залом во время творческих вечеров. Причем к выступлениям никогда заранее не готовился никаких планов или чтения по бумажке - все экспромтом. Квартирка в Москве в то время была маленькая, с двумя детьми не попечатаешь, поэтому отец почти все время проводил на даче.

Работал очень быстро. Большинство своих вещей написал за двадцать-тридцать дней, максимум за два месяца. Писал по 5-10 страниц ежедневно. Злопыхатели шипели: "Торопится загрести побольше, не думает о высокой литературе!" А дело совсем не в том, просто работать иначе он не умел.

- Понимаешь, - объяснил отец как-то раз, - у каждого писателя - свой стиль и ритм работы. Вот, к примеру, Юра Бондарев сам мне сказал, что пишет в день одну, две страницы, но зато он их отредактирует, и не раз, и к написанному не возвращается. А я должен, кровь из носу, дописать вещь до конца. Точку поставил, отложил на пару дней, и тогда уже правлю всю вещь целиком...

В перерывах между двумя книгами отец уезжал в командировки. На Северный полюс - к полярникам. Самолет садился на льдину. Во Вьетнам - к партизанам, под бомбы. Там, кстати, его контузило. Он любил опасности.

Врожденное ли это было бесстрашие или выработалось позднее - с боксом (в молодости отец тренировался в "Спартаке" в секции Виталия Островерхова)? Не знаю.

Однажды я спросила отца, в каком бою ему сломали нос.

- В платном, Кузьма (так он часто называл сестру и меня). - Нужно было заработать.

- А разве были такие бои? - удивилась я.

- Конечно, - весело ответил отец. - Выпускают против тебя боксера порядка на четыре сильнее, ты стараешься продержаться достойно и как можно дольше, чтоб было зрелище, а после боя получаешь тридцатку - огромную по тем временам сумму. И понимаешь, что жизнь прекрасна, и черт с ним, с этим носом, не это главное.

Да славься шариковый паркер!

Моя защита и броня,

Господь схоронил меня,

Как лыжника надежный "маркер".

От всех невзгод я защищен

Высокой этой благодатью,

Я окружен моею ратью

Словес, понятий и имен.