Ольга Семенова - С новой строки Страница 2

Рождение миров счастливо,

Навечно мной приручены,

Любуюсь ими горделиво

Как из-за крепостной стены.

Безмолвный паркер, символ силы,

Мой бог и раб, мой нежный друг,

Взамен волнения - досуг,

Как бы судьба меня ни била.

Тобою я вооружен,

Опасен очень и спокоен,

Тобой одним я нежно болен,

Все остальное - быстрый сон,

Переходящий в пробужденье,

В заботы утренних тягот,

Тебя лишь мне недостает:

Маркеро-паркер-избавленье!

ДРУЗЬЯ

Где бы отец ни был, он невероятно быстро сходился с людьми. После поездок по Америке у нас гостила вдова Хемингуэя - Мери. После Испании - не раз приезжал Хуан Гарригес, открывавший отцу страну "Дон-Кихота" блестящий гранд и бизнесмен, отец пятерых детей (к несчастью, он умер трагически совсем молодым).

Из Чехословакии наведывался детективный писатель и добрейший человек, автор сериала "Четыре танкиста и собака" - Иржи Прохаска.

В Бонне отец близко познакомился с графом Лансдорфом - будущим культурным атташе Германии в России, и мы неоднократно встречались с ним и его семьей в Москве.

Из Италии приезжал знаменитый путешественник, друг Юрия Сенкевича Карло Маури (тоже рано ушедший).

Из коллег он был долгое время близок с Нагибиным, Генрихом Боровиком, Поженяном, Межировым.

Очень любил и как людей, и как писателей Василя Быкова, Олеся Адамовича, Олжаса Сулейменова. Дружил с братьями Вайнерами.

Из патриархов навещал Паустовского. Тот отцу симпатизировал, хорошо отзывался о первых повестях, рассказывал о детстве в деревне. Бывал у Светлова. Самым близким другом отца был Роман Кармен. Дом наш всегда был полон людьми. Отец приглашал всех, никогда не подбирая по интересам, поэтому компании получались на редкость разношерстные: маститый писатель, администратор с Мосфильма, ободранный художник, подвыпивший военный, цеховик, заехавший ненароком испанский или американский журналист, эрудит всех отец встречал своим раскатистым смехом (никто другой так искренне и добро смеяться не умел) и с одинаковой радостью. В каждом находил что-нибудь интересное и заслуживающее внимания.

В этом был весь отец с его темпераментом, открытостью и романтизмом.

Когда он работал над книгой, то предпочитал скорее прятаться и не подходить к телефону, чем обидеть кого-то отказом.

Не верьте злым словам: "Он растерял друзей",

Где братство, там такое невозможно,

Понятье это слишком многосложно,

Чтоб говорить: "он потерял друзей".

Ушедшие всегда в груди твоей,

А те, что живы, - дай Господь им жизни,

Должны лишь жить, без страхов и болей,

А как хрусталь, расколотый на брызги.

Гоните от себя обидные слова:

"Он вознесен, для нас забыл он время",

Друзья - не символ и отнюдь не бремя,

А вечный праздник, кайф, лафа,

Способность верить в правоту "07",

Когда набор заезженного диска

Позволит вам сказать: "Ну, Сень,

Как жизнь? Что нового? Дошла ль моя записка?

Не может быть! Отправил год назад!

А может, вру. Хотел, а не отправил.

У дружбы есть закон, у дружбы нету правил,

Подарков ценных, вымпелов, наград.

Ты жив? Я тоже. Очень рад".

ГАДАЛКА

Однажды зимним вечером к нам в гости приехала высокая, седая испанка с пронзительно-синими глазами, в собольей, пахнувшей нежными духами и морозом, шубе. Помню ее руки с тонкими, унизанными кольцами пальцами, необычайно красивые. Она замечательно умела гадать и в тот вечер предсказала отцу и маме будущее, глаза у мамы после этого были красные, заплаканные. Нам с сестрой они ничего тогда не сказали - малы еще.

Уезжая, Маргарет сняла с руки тяжелый витой браслет из белого золота и дала маме; мама подарила ей брошь - ночная бабочка темного серебра, как волосы Маргарет.

Отец после того вечера часто повторял: "Это произойдет очень быстро: "Бах, в мозге лопается сосудик и все!" и, переводя все в шутку, картаво добавлял: "Умер, шмумер, - не беда, лишь бы был здоров!"

А во время наших путешествий (он брал меня с собой с 9 лет) объяснил мне, маленькой, как поворачивать ключ зажигания, чтобы остановить машину.

- Зачем, папа?

- Если мне вдруг станет плохо. Если это произойдет, ты не должна паниковать, - и ласково трепал меня за нос, и руки у него, как всегда, были сухи и горячи - руки экстрасенса.

Через много лет все произойдет именно так: ему станет плохо в машине "лопнет сосудик", отнимутся ноги и все кончится.

А пока отец писал, путешествовал, строил планы, радовался. Он не знал, что такое уныние, вернее, как человек дисциплины, умел его не показывать, а когда становилось тревожно и муторно на душе, шел к Роману Карману - благо дома стояли совсем рядом.

Роману Кармену...

Хэм - перед тем, как выстрелить себе в голову - вымазал руки ружейным маслом - для алиби...

Нам нет нужды смотреть назад,

Мы слуги времени. Пространство,

Как возраст, и как постоянство

"Адье, старик", нам говорят...

Все чаще по утрам с тоской

Мы просыпаемся. Не плачем.

По-прежнему с тобой судачим

О женщинах, о неудачах,

И как силен сейчас разбой...

Ведь мы растратчики, мой друг,

Сложенье сил необратимо,

Минуты бег неукротим,

Не братья мы, но побратимы,

Нет "Ягуаров", только "ЗИМы",

А мера скорости - испуг...

Но погоди. Хоть чуда нет,

Однако подлинность науки

Нам позволяет наши руки

Не мазать маслом. И дуплет,

Которым кончится дорога,

Возможно оттянуть немного,

Хотя бы на семнадцать лет...

В ГЕРМАНИИ

Зимой 1979-го отец уезжал спецкором "Литературной газеты", в Западную Германию. Проводы, как всегда, шумно-весело-людно-сумбурные устроил в своей новой маленькой квартирке на Беговой. В ней были красные обои "под кирпич", на стенах фотографии, маски, копья, ружья, пистолеты. Отец умел и любил "обживаться" и делал это невероятно быстро. Даже номеру в отеле за один вечер придавал вид экзотическо-творческий. Бережно разложив рукописи на столе и поставив рядом печатную машинку, раскидывал повсюду газеты, журналы, книги на трех языках, блоки сигарет и еще ставил где-нибудь на видном месте пару бутылок "Смирновки" или виски: на попозже.

Летом я приехала к отцу на каникулы. Он поселился в местечке Бад-Годсберг, под Бонном, в деревеньке Лиссем. Снятый дом оказался светел, в крохотном - три на три метра - внутреннем дворике в щелях каменных плит доверчиво желтели одуванчики, перед входом росла береза, а под ней, по-немецки дисциплинированно выстроившись по росту, - три волнушки.

Отец, презиравший в школе язык врага, уже вовсю шпарил на хох дойч, поражая провинциальных немцев отсутствием акцента, грамматическими ошибками и не по-арийски черной, курчавой бородой. Именно в те месяцы он познакомился с двумя неординарными людьми - бывшим немецким солдатом, раненным, выжившим и потом, после окончания войны, начавшим собирать документы о похищенных нацистами из России ценностях Альбертом Штайном "Чувствую свою личную вину перед русскими, хочу искупить", - говорил он; и бароном Эдуардом фон Фальц-Файном, русским, живущим в Лихтенштейне.

Потомок Епанчиных, внук основателя знаменитого заповедника Аскания-Нова, барон живет в небольшом замке неподалеку от "шато" герцога Лихтенштейна. Отец нынешнего сиятельства еще в юношеские годы барона пожаловал ему небольшое земельное угодье, ласково сказав матушке: "Когда ваш сын Эдуард возмужает и сделает состояние - пусть построит дом - будем весьма рады соседству". Состояние барон сделал: содержит магазин сувениров, работает сам, только две помощницы, открыл обменный пункт - туристов тьма, с тех пор немалую часть средств тратит на покупку русских шедевров, выставляемых на крупнейших аукционах мира, и многое, очень многое из купленного дарит русским музеям.

Документы, собранные Штайном, были уникальны: адреса бывших нацистов, неопровержимые доказательства их хищений в русских, украинских, белорусских музеях, хранения ими уникальных полотен, скульптур, рукописей. Отец, барон и Штайн вместе начали поиск Янтарной комнаты.

Встретившись с сыном Федора Ивановича Шаляпина, голливудским актером Федором Федоровичем, отец с бароном получили его разрешение на перезахоронение праха певца в России. Все организовали. Однако на церемонию перезахоронения, состоявшуюся несколькими месяцами позднее на Новодевичьем кладбище, ни отца, ни барона власти не пригласили... Барон обиделся по-детски - чуть не плакал. Отцу тоже было не по себе, но он смолчал - он умел свои эмоции держать при себе...

По вечерам отец заставлял меня, ненавидевшую все виды спорта, включая шахматы, надевать спортивный костюм и "чапать" (отцовское выражение) в лес. Шумели высоченные, как корабельные мачты, сосны и ели, загадочно шелестели пронзительно-зеленые папоротники, клубился в лучах заходящего солнца туман, самозабвенно ворковали в чаще дикие голуби. Время от времени отец останавливался, отжимался, и мы чапали дальше. Он никогда не бежал быстро: "Не надо пижонить, Кузьма. В пробежке важна не скорость, а возможность хорошенько пропотеть".