Мария Башкирцева - Если бы я была королевой… Дневник

Мария Башкирцева

Если бы я была королевой…

Дневник

© Е. Баевская, перевод, статья, примечания, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство КоЛибри®

Дневник Марии Башкирцевой:

от переводчика

А говорили, я почти что гений,

Башкирцева почти что я.

Кто говорил? Московские друзья…

Вконце девятнадцатого и начале двадцатого века имя Марии Башкирцевой было известно многим. Родом из Российской империи, точнее – из Украины, из-под Полтавы, она почти всю жизнь прожила за границей, преимущественно во Франции, принадлежа одновременно и французской, и русской культуре. Высокоодаренная художница, она создала не так много произведений – помешала ранняя смерть, но ее картины хранятся в украинских картинных галереях (в Сумах, Харькове, Полтаве, Днепропетровске), в России (Третьяковка, Русский музей), в парижском Орсэ, в Ницце – там в Музее изобразительных искусств есть целый зал работ Марии Башкирцевой. Одно из ее лучших полотен, «Жан и Жак», находится в частной коллекции в Чикаго. Но прославила ее неживопись. Сильная, не склонная к компромиссам личность, наделенная явными литературными способностями, она выразила себя в дневнике, благодаря которому миф Марии Башкирцевой прочно вошел в сознание современников и в эстетику Серебряного века.

Судить о воздействии этого мифа на умы эпохи мы можем по сонету, открывающему в 1910 году – спустя двадцать шесть лет после смерти Башкирцевой, которая и сама-то прожила неполных двадцать шесть лет, – «Вечерний альбом», первую книжку стихов Марины Цветаевой, посвященную именно Башкирцевой. Стихотворение называется «Встреча».

Вечерний дым над городом возник,Куда-то вдаль покорно шли вагоны,Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,В одном из окон полудетский лик.

На веках тень. Подобием короныЛежали кудри… Я сдержала крик:Мне стало ясно в этот краткий миг,Что пробуждают мертвых наши стоны.

С той девушкой у темного окна– Виденьем рая в сутолке вокзальной —Не раз встречалась я в долинах сна.

Но почему была она печальной?Чего искал прозрачный силуэт?Быть может ей – и в небе счастья нет?

За четыре года до выхода книжки Цветаева потеряла мать, которую унесла та же болезнь, что и Башкирцеву: чахотка. Идея прекрасной, но краткой жизни манит Марину; в том же сборнике, в стихотворении «Молитва», сказано: «О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь как книга для меня». Жизнь как книга. Такой книгой, равной жизни, был для читателей дневник Марии Башкирцевой.

Другой русский поэт, Велимир Хлебников, формулируя в предисловии к несостоявшемуся изданию «Все сочиненное Хлебниковым» свое отношение к миру, пишет:

«Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой – и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем – самая яркая черная Фраунгоферова черта современного человечества».

Фраунгоферовы линии – это линии поглощения в спектрах Солнца и звезд. По мысли Хлебникова, беда современного человечества – это неисследованность внутреннего неба. Возможно, он первый понял важность и уникальность дерзкого эксперимента по самопротоколированию, предпринятого Башкирцевой.

Вряд ли И. А. Бунин придавал дневнику Башкирцевой такое же значение, как Цветаева и Хлебников, во всяком случае, никаких свидетельств об этом нам разыскать не удалось. Но у героини его рассказа «Легкое дыхание» Оли Мещерской обнаруживается много общего с Марией Башкирцевой: она тоже не признавала общепринятых правил, и погибла безвременно, и дневник вела… Фабула рассказа похожа на историю из жизни, вымышленный персонаж – на живого человека. Сравним эти два дневника.

Мещерская:

«Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно…»

Но до Оли Мещерской вот что пишет Башкирцева:

«В семь часов после вчерашнего дождя стало так хорошо, так свежо, и деревья, освещенные солнцем, были такие зеленые, что я просто не могла заниматься уроками… Я пошла в сад, поставила стул у фонтана… Видишь ручеек, и скалы, покрытые мхом, и повсюду деревья разных пород, освещенные солнцем. Зеленая трава, зеленая и мягкая, мне даже захотелось поваляться на ней. <…> Если вилла и сад не изменятся, я приведу его сюда и покажу то место, где столько о нем передумала» (запись от 7 мая 1873 года).

Муся хочет поваляться на траве – Оля валяется на папином диване в кабинете. Муся мечтает привести в свой сад «взрослого» герцога Гамильтона, в которого влюбилась издали, – Оля приходит в сад со «взрослым» Алексеем Михайловичем… Башкирцева, Мещерская: несходство их между собою – перефразируем Белинского – куда меньше, чем расстояние между Башкирией и Мещерою.

Мещерская:

«Я закрыла лицо шелковым платком, и он поцеловал меня в губы через платок…»

Башкирцева:

«В четверть первого он поднялся… и стал прощаться, сильно сжимая мне руку. <…> Потом я уселась на первую ступеньку узенькой лестницы в конце коридора. <…> Вместо ответа я обхватила его голову руками и поцеловала его в лоб, в глаза, в волосы. Я это сделала больше для него, чем для себя» (19 мая 1876 года).

Мещерская:

«Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая!.. Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»

Башкирцева:

«Господи! Как я могла поцеловать его в губы? Сама, первая! Сумасбродная дрянь! Теперь плачу и дрожу от ярости! Turpis, execrabilis[1]. Он решил, что для меня это совсем просто, что я уже не в первый раз, что я так привыкла!» (10 августа 1876 года).

Замысел этого рассказа пришел к Бунину не в России: «…вспомнилось, что забрел я однажды зимой совсем случайно на одно маленькое кладбище на Капри и наткнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то молоденькой девушки с необыкновенно живыми, радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской, и, обмакнув перо в чернильницу, стал выдумывать рассказ с той восхитительной быстротой, которая бывала в некоторые счастливейшие минуты моего писательства». Возможно, путь к той таинственной могиле на Капри лежал от другой могилы – на парижском кладбище Пасси, где была похоронена другая, уж точно из Российской империи приехавшая девушка – Мария Башкирцева. Так вокруг этой судьбы перемешались, переплелись реальность и литература, стихи и проза, жизнь и книга.

Но это – отражение дневника Башкирцевой в русской литературе. Между тем, изданный сначала во Франции, этот дневник наложил отпечаток на литературу французскую. Не будем перечислять факты, многократно упоминавшиеся в предисловиях и критической литературе; остановимся на одной подробности, возможно ускользнувшей от внимания читателей. Во Франции дневник Башкирцевой был опубликован в тот год, когда начал публиковаться другой знаменитый дневник – братьев Гонкур. Это вызвало взрыв читательского интереса к самому жанру, а дневник Башкирцевой оказался в поле зрения читающей молодежи благодаря тому, что им увлекались популярные писатели той эпохи. Вот что пишет об этом в мемуарах Даниэль Алеви, французский историк и эссеист, сын популярного драматурга и романиста Людовика Алеви и соученик Марселя Пруста по лицею Кондорсе: «Поль Бурже, а вскоре и Баррес вдохновляли нас на чтение дневников Амьеля, Бенжамена Констана, Стендаля, Марии Башкирцевой»[2]. Годы спустя писатель Анри Бордо свидетельствует: «Я познакомился с ним [Марселем Прустом] у мадам Бартолони, когда мы оба были еще в расцвете молодости. <…> Оказалось, что наши литературные вкусы во многом совпадают: оба мы любили „Замогильные записки“ <…> „Дневник“ Марии Башкирцевой, в котором он ценил ее своеобразное самонаблюдение…»[3] Но не только ценил! Рискнем утверждать, что последние, по-человечески, быть может, самые яркие страницы «Дневника» явственно отразились на страницах романа Пруста «В поисках потерянного времени», в самом, вероятно, трагическом его эпизоде[4].

Между тем, в сущности, до сих пор этой книги почти никто еще не читал.