Дмитрий Аверкиев - По поводу самопризнаний двух петербуржцев

Дмитрий Васильевич Аверкиев

По поводу самопризнанiй двухъ Петербуржцевъ

I

Петербуржца всегда изображаютъ сухимъ и порой даже мрачнымъ эгоистомъ; выражается онъ безжизненнымъ, оффицiально-газетнымъ слогомъ; имѣетъ даже отвращенiе нѣкоторое къ кореннымъ русскимъ словамъ. Все это, правда, пожалуй, – но есть предметъ, о которомъ петербуржецъ любитъ особенно поговорить и поговорить съ жаромъ; когда онъ становится такъ-же уморительно краснорѣчивъ, какъ петербуржскiй публицистъ, разсуждающiй о политикѣ г. Бисмарка, или о смерти г. Мокара.

Этотъ предметъ, эта любимая и неистощимая тема – умственное, нравственное и всякое другое превосходство города Санктпетербурга не только надъ прочими городами обширной россiйской имперiи вообще и надъ невѣжественной Москвой въ особенности, но чуть-ли даже не надъ всѣми городами Европы.

Петербуржецъ считаетъ себя, первое, за человѣка образованнаго, который разнымъ наукамъ у нѣмца обучался, – а всю Россiю за дикую и невѣжественную страну. Прислушайтесь, и откроются вещи прелюбопытныя. Напримѣръ, чтó знаетъ петербуржецъ о народѣ, какiе разсказы ходятъ въ петербуржскихъ кружкахъ про мужиковъ, какъ въ нихъ представляется крестьянскiй говоръ?

По-русски петербуржецъ вообще разумѣетъ довольно плохо; быта русскаго совсѣмъ не знаетъ; сближается съ народомъ только трясясь на дрожкахъ, или катя въ санкахъ, когда онъ съ извощикомъ любезно разговариваетъ. Освѣдомится какой губернiи, и положимъ, что извощикъ изъ Опскова, – вотъ ужь нашъ цивилизованный мудрецъ и улыбается: какъ, дескать, смѣшно эти мужички говорятъ. Въ былое время спрашивали еще: помѣщичiй-ли, или государственный? «Мы господскiе», отвѣтитъ извощикъ. И чудно это покажется петербуржцу: «господскiе», а не помѣщичьи. Во глубинѣ души странно ему слышать такiя слова; онъ даже увѣренъ, что извощикъ слово «господскiй» употребилъ единственно по невѣжеству.

Это любезное заигрыванiе съ народомъ весьма любопытно. Теперь, уже многiе цивилизованные петербуржцы, разговаривая съ мужиками, на вы больше говорятъ. Вы – это символъ вѣжливости, шагъ по пути прогресса, признанiе личности простого человѣка. Вѣдь право-же такъ думаютъ истые петербуржцы. Вспомните какiе споры шли о томъ, какъ въ воскресныхъ школахъ мальчикамъ говорить: ты или вы, и какiя горячiя обличенiя сыпались на голову тѣхъ, кто предлагалъ ты говорить. Почему-то это ужасомъ казалось; а почему – въ толкъ взять трудно. «Пусть вамъ мальчикъ ты говоритъ», учили цивилизаторы, «а вы все-таки ему вы говорите». Ну, и говорили.

Но еще лучше поддѣлыванiе подъ народный говоръ. По мнѣнiю петербуржца, крестьянинъ не можетъ двухъ словъ связать безъ различныхъ уснащиванiй и украшенiй рѣчи, въ родѣ словъ «значитъ, теперича, того» и т. п. Анекдоты, которыми увеселяютъ петербуржскiе знатоки народнаго быта честныя компанiи, конечно, касаются невѣжества и грубости мужиковъ. Основа: незнанiе чего-нибудь весьма простого и незнанiе чисто внѣшнее. То мужики идутъ смотрѣть какъ пузыри спущаютъ, то про телегринъ, или пароходъ разсуждаютъ; то препираются о разницѣ между бонмой и ядромъ. Конечно, они показываютъ при этомъ яркое невѣжество и говорятъ чуднӹя слова. «Теперича, значитъ, мы братцы, это, значитъ, идемъ и теперича, значитъ, это идемъ», – такова народная рѣчь этихъ анекдотовъ.

И чѣмъ больше «теперича» будетъ въ разсказѣ, тѣмъ бòльшее удовольствiе доставитъ онъ слушателямъ. А разскащикъ считаетъ себя глубокимъ знатокомъ народнаго быта. Помню, разъ потѣшалъ публику подобный знатокъ. Ѣхали мы въ коляскѣ за-городъ. Публика грохотала. Разскащикъ былъ на верху блаженства; извощикъ прислушивался. – «Ну что?» обратился онъ къ извощику: «хорошо?» Лицо разскащика сiяло самодовольной улыбкой: онъ видимо ожидалъ утвердительнаго отвѣта. – «Это что-же вы представляли: какъ баре надъ мужиками смѣются?» спросилъ его извощикъ, видимо оскорбленный всей этой дурацкой потѣхой. Но разскащикъ, по грубости душевной, не понялъ какъ звучалъ отвѣтъ простого человѣка и вѣроятно къ своимъ забавнымъ разсказамъ прибавилъ и отвѣтъ извощика, уснастивъ его достодолжнымъ количествомъ «значитъ» и «теперича».

Другой, живя на дачѣ, тоже задумалъ сближаться съ народомъ и совсѣмъ было сблизился съ булочникомъ, какъ вдругъ тотъ его мѣсяца черезъ два «мусьёй» обозвалъ.

Это внѣшнее отношенiе, это заучиванiе чуднӹхъ рѣченiй нерѣдкость даже въ нашей литературѣ. Былъ-же возведенъ одинъ молодой описыватель крестьянскаго быта въ генiи за то, что русскаго мужика дуракомъ изобразилъ, потому-де – грубъ и невѣжественъ русскiй народъ. Это пожалованiе въ генiи было совершено, само собою разумѣется, «Современникомъ», ибо сей журналъ любитъ возводить своихъ молодыхъ сотрудниковъ въ генiи. Впослѣдствiи сей юный генiй былъ развѣнчанъ тѣмъ-же «Современникомъ», гдѣ на его сочиненiя злая пародiя помѣщена была даже. Еще позже опять въ «Современникѣ»-же признанъ былъ за симъ-же писателемъ талантъ, но его упрекнули за обычай въ каррикатурѣ изображать русскiй народъ. Но по вѣчной иронiи жизни, въ томъ-же номерѣ «Современника» была помѣщена повѣсть «Подлиновцы», замѣчательная отношенiемъ автора къ изображаемому имъ бурлацкому быту.

Ясно, что авторъ, г. Рѣшетниковъ, господинъ цивилизованный и гуманный. Онъ даже индѣ заступается за бурлаковъ, оправдываетъ ихъ; описанiе прерывается сантиментальными восклицанiями иногда ни къ селу, ни къ городу. Ѣсть бурлакъ, – авторъ восклицаетъ: «ахъ, ты жизнь горемычная!» Барка плыветъ: опять то-же восклицанiе. Разжалобить читателя хочетъ. А невѣжество какое! Деревенскiе мальчики – деревня отъ Камы недалече – не знаютъ, что значитъ плавать, не вѣрятъ, что можно выучиться плавать. Мало того, удивляются, что камни въ водѣ тонутъ – должно воды никогда не видали. Думаютъ, что если провернуть дыру въ баркѣ, то вода изъ нея вонъ выбѣжитъ. Бурлаки не знаютъ какой они губернiи. А описанiя: поѣли, поспали, пѣсню запѣли, выпили, луку купили. Потомъ на слѣдующей страницѣ опять спали и ѣли, и сушоной рыбы купили. Черезъ страницу, въ городѣ мужикъ карету увидалъ: удивился за чѣмъ она? Не мѣшало-бы автору придумать какое-нибудь остроумное предположенiе: дескать она ему печкой показалась, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Разговоры больше изъ односложныхъ словъ состоятъ. Стоитъ выписать двѣ-три сцены.

«Нила купилъ пекарскую булку. Разломивъ ее на четыре части, они съѣли чуть не разомъ.

– Што? говоритъ Нила.

– Давай ишшо, проситъ Сысойко.

Они купили еще и съѣли, и все-таки не наѣлись.

Пошли всѣ въ питейную лавочку, взяли у ребятъ послѣднiя деньги и пропили.

– А ись хочется, говоритъ Нила.

– Бѣда!

– А больно баско тамо! Все-бы ѣлъ да ѣлъ.

– Денегъ нѣтъ. Лоцманъ не далъ».

Какое глубокое знанiе быта! Какой языкъ! И интересно какъ: бурлакамъ ѣсть хотѣлось, – двѣ булки съѣли, одну чуть не разомъ въ четверомъ, и еще ѣсть хотѣли! Глубоко замѣчено, и главное – естественно. Вотъ еще описанiе, тоже какъ ѣли бурлаки. Ужъ очень любопытно и наблюдательно разсказано:

«Соленые и сушоные судаки бурлаки разрубали на нѣсколько частей и большею частью глотали неразмоченные, прикусывая хлѣбомъ и свѣжимъ лукомъ».

Это описанiе образцовое и его слѣдовало-бы въ народную хрестоматiю помѣстить. Мы-бы могли еще сдѣлать нѣсколько выписокъ, но все это одна и та-же канитель и столь-же поучительно.

И вотъ послѣ подобныхъ описанiй, господинъ авторъ, или лучше – авторъ-господинъ находитъ приличнымъ сантиментальныя восклицанiя дѣлать. Ну, скажите на милость, описывалъ-ли кто такъ готентотовъ даже? Не только готентотовъ, обезьянъ? И это русскiй писатель изъ народнаго быта! И это молодой писатель, представитель такъ называемаго реальнаго направленiя, воображающiй, что онъ любитъ народъ! Но развѣ любовь заключается въ слюнявой сантиментальности? или уваженiе къ личности въ томъ, чтобы описывать народъ какъ дикарей, какъ чудовищъ какихъ-то, глотающихъ сушоную рыбу? Или знанiе языка въ томъ, что-бы писать «ишшо, батъ, ись» и т. п.? Или знанiе быта въ разсказахъ о томъ, что вѣтеръ бороды развѣваетъ, а когда дождь идетъ, то промокнуть можно? А самое глубокое пониманiе этого быта въ исчисленiи, сколько разъ, плывя по Чусовой, бурлаки лукъ покупали?

Нѣтъ, съ такими прiемами трудно изучить что-бы то ни было. Нѣтъ, не любовь это, а нѣчто весьма незавиднаго свойства. Съ такой любовью далеко не уѣдешь. Записыванiемъ чудныхъ выраженiй языка не изучишь. Замѣчанiемъ, что безконечная грусть слышится въ русской пѣснѣ, только пустословiе свое докажешь. Да и пѣсню-то всего, видно, одну г. авторъ знаетъ, то бишь, записалъ. «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». Потому, знай онъ пѣсни, зналъ-бы онъ народный языкъ, не совалъ-бы черезъ пять строкъ слова «баско». Зналъ-бы народныя сочувствiя и бытъ-бы его зналъ, его глубокiя созерцанiя, его возвышенные идеалы, его горе и радость. А то знанiе-то все заключается въ томъ, что ѣсть мужику хочется. Дивное открытiе!