Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) Страница 10

Успех этот вызвал тревогу советских властей.

Мне удалось привезти несколько газетных вырезок, связанных с работой театра заграницей. Их подарила актриса нашего театра Рахель Именитова, за что я ей чрезвычайно признательна. А наш архив имел свою судьбу.

Вскоре после гибели отца, меня назначили директором музея его имени, который мы решили расположить в театре, в его кабинете и приемной. Все фотографии, хранившиеся дома, о существовании которых я и не подозревала, все рецензии, собранные мамой и тетей (папа рецензий никогда не хранил, никогда не дорожил газетной славой, и сколько я ни просила его присылать вырезки из гастрольных поездок, он клятвенно обещал, но присылать забывал); все стенограммы выступлений, которые мы предусмотрительно вытаскивали из его карманов и бросали в старый деревянный сундук — все это я стала переносить в театр, чтобы сконцентрировать в одном месте, создать настоящий музей, где будет жить его дух.

Театр недолго просуществовал без Михоэлса. В начале сорок девятого года, когда в газетах только начали появляться статьи о» безродных космополитах, внедрившихся в русскую культуру», я пришла, как обычно, в театр и увидела на дверях папиного кабинета огромный красный плакат с надписью» Агитпункт».

В первый момент я даже не поняла в чем дело и отправилась к директору.

— Неужели нет другого места для агитпункта? — наивно спросила я.

— Потребовали именно кабинет Соломона Михайловича, — уклончиво ответил он.

— А где архив?

— Все материалы мы отправили в Бахрушинский музей. Я задохнулась от неожиданности и негодования. Как они могли? Без предупреждения, не сказав ни слова? Оправившись от первого шока, я бросилась обратно в кабинет посмотреть, осталось ли там что‑нибудь.

Некоторые фотографии еще были на месте. С этого дня я являлась на работу лишь для того, чтобы унести, спасти оставшиеся фотографии. (Кроме фотографий я уже ничего там не обнаружила — ни стенограмм, ни рецензий.) Я приходила в театр, крутилась по кулисам, по залу, а затем, надев пальто, с независимым видом проскальзывала в кабинет, и, всунув несколько фотографий за пазуху, отправлялась домой. К этому времени мы уже были под наблюдением. Дома, на лестнице стояла парочка и тихо переговаривалась, но стоило нам выйти из квартиры, как парочка разделялась, и один оставался караулить на лестнице, а другой следовал за нами.

Каждый раз, выходя из театра, я не была уверена, что донесу свою ношу домой, да и дома оставлять снимки становилось небезопасно. Но кому я могла передать спасенные фотографии? Друзья сами были в опасности, их количество таяло на глазах. А за остальных нельзя было поручиться. Так прошло месяца три. Затем театр закрыли.

Много лет подряд я видела один и тот же сон, будто я блуждаю но опустевшим кулисам, прислушиваюсь к шороху шевелящихся от ветра старых афиш и, усевшись на ступеньки, ведущие на сцену, плачу, плачу, плачу…

Но наяву я тогда не плакала.

Прошло четыре года. Слежка за нами не прекращалась, а скорее усиливалась. 13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня папиной гибели, меня разбудил телефонный звонок. Ася просила меня немедленно спуститься к ней.

— Теперь уже никогда не забудут этот день, — сказала она, протягивая мне» Правду».

В сообщении ТАСС говорилось, что с помощью некоей Лидии Тимащук разоблачена целая группа врачей — убийц. Почетная роль главного убийцы была предоставлена моему дяде Мирону Семеновичу Вовси — в недавнем прошлом главному терапевту Красной Армии, выдающемуся врачу и диагносту. А мой отец — «буржуазный националист и агент Джойнта» Михоэлс, как выяснилось из сообщения ТАСС, передавал дяде указания этого самого Джойнта, кого следует убить из членов правительства.

Через две недели после этого сообщения, у нас дома состоялся обыск, длившийся около суток, после чего дома не осталось ни одной бумажки.

— Вы знаете, что это такое? — грозно спросил нас с сестрой гебешник, суя под нос книгу Ленина» Еврейский вопрос в России».

— А что, Ленина тоже держать запрещается? — изумились мы.

— Это националистическая литература!

И он отложил книгу к конфискуемым бумагам. Среди» опасных» документов были, кстати, рисунки моей семилетней дочери.

Когда они, наконец, отбыли, дом выглядел как после погрома. Правда, обшаривая полки, стены и антресоли, они вежливо просили подложить на стул, на который влезали, «газетку, чтоб не запачкать». Но это, видимо, полагалось по инструкции.

Спустя некоторое время мы узнали, что в Бахрушинском музее был пожар. Но он коснулся, странным образом, только трех архивов — Мейерхольда, Таирова и Михоэлса. Архивы Большого, МХАТа и других театров благонамеренно покоились на своих местах и счастливо избежали этой участи.

Лишь в 1956 году, когда меня пригласили в Бахрушинский музей разобраться в уцелевшем материале, я увидела результаты этого пожарища. В подвале, на полу валялись обгоревшие и ссохшиеся фото. Ни рукописей, ни рецензий спасти не удалось. Обгоревшие снимки, которые мне удалось оттуда забрать, я привезла с собой в Израиль.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕАТРА ИЗ ЗАГРАНИЧНЫХ ГАСТРОЛЕЙ

Итак, одна из газетных вырезок красноречиво говорит о той тревоге, которую вызвал у властей успех Госета за границей. Приведу фрагменты из статьи» Факты и перспективы», напечатанной в» Известиях»6 октября 1928 года.

«Государственный Еврейский театр под управлением Грановского совершает в настоящее время заграничное турне. Успех его можно назвать смешанным. С одной стороны, нет никакого сомнения, что и пресса и значительная часть публики всюду, где появляется театр, приветствуют его тонкое и острое искусство, с другой стороны, некоторые газеты — часть буржуазной и даже эмигрантской печати — всячески стараются ослабить политическое значение этого успеха, заявляя, что в театре нет и следа какой бы то ни было советской идеологии, что это театр чужеродный у нас и непоказательный для подлинного лица нашего театра.

К сожалению, руководители Еврейского театра, по — видимому, не сделали всего, что им предписывал прямой советский долг, для того чтобы резко опровергнуть такого рода ложные суждения и подчеркнуть свою коренную принадлежность именно к советскому театру, о чем мы так часто слышали от них здесь, в Москве.

Материальный успех театра тоже не выяснен. Почти одновременно руководители театра докладывают о том, что поездка безубыточна, и поэтому может быть продолжена и о том, что она привела к значительной задолженности, для покрытия которой должно быть продолжено турне по Америке.

Все это вместе, и наличие целого ряда других фактов не дает Наркомпросу возможности с совершенной уверенностью сказать, каков будет дальнейший путь театра: будет ли он вызван немедленно в Москву, или ему будет дано разрешение продолжить поездку. Для выяснения этих обстоятельств Наркомпрос посылает за границу доверенное лицо, которому поручает с совершенной точностью выяснить как политико — идеологическую, так и финансовую сторону нынешнего состояния Еврейского театра. А. Луначарский».

К сожалению, когда мне впервые довелось прочесть эту заметку, уже не у кого было выяснять, что подразумевалось под туманными намеками Луначарского, кто был» доверенным лицом» и к каким выводам оно, это» лицо», пришло.

Мне же вспоминается только волнение, царившее в доме на Станкевича, когда ждали возвращения труппы.

Пахло пирогами и палеными волосами (по моде того времени, их накручивали на горячие щипцы), жареным мясом и дешевым одеколоном — женщины завивались, наряжались и варили, готовясь встретить своих мужей, возвращающихся из первой заграничной поездки.

Грановский с театром не вернулся. В газетах стали появляться статьи с нападками в его адрес. Отцу, возглавившему театр после возвращения из заграницы, надо было на эти нападки отвечать.

Если Солженицын утверждает, что потоки на Архипелаг ГУЛаг не прекращались с первых дней революции, то в 1929 году они приняли массовый характер — началось раскулачивание.

Естественно, что в вопросе арестов не существовало ограничений, и любой неосторожный шаг мог привести к катастрофе. Тем более, если этот шаг сопряжен с защитой» невозвращенца» — человека, не пожелавшего вернуться в СССР.

Один из ответов отца и отклики на него со стороны редакции мне бы хотелось привести здесь.

«Рабочий и искусство». 30 сентября 1929 г. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ Уважаемый товарищ редактор!

Позвольте через посредство Вашей газеты ответить товарищам рецензентам, отозвавшимся на последнюю работу Госета» Суд идет» в постановке молодого талантливого Каверина.

Я рад, что работа товарища Каверина в нашем театре встретила единодушную, достойную положительную оценку. Тем более становится непонятным тот тон, совершенно недопустимый, а иногда и возмутительный (И. Туркельтайб), который приняли означенные товарищи в отношении основателя Госета, мастера, товарища Грановского.