Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве Страница 10

Темы наркомании и литературы я застолбил за собой в областной газете. Вообще-то через запятую, но иногда вместе, хотя литература, конечно, с боку припека, ибо наркомания точнее всего рифмуется с музыкой. Я предупреждал молодежь о проклятой зависимости и восторженно живописал ранние гибели рок-легенд от овердоз. Восторг вызывало их рок-н-ролльное творчество, но и героические кончины тоже. Я клеймил порок и не мог устоять перед его жестким обаянием.

Страна тогда заторчала серьезно и, казалось, бесповоротно — молодые вымирали целыми микрорайонами, дурь прямо на границе России и нашего региона грузили из караванов в поезда, и было не разобрать, где кончаются басмачи караванного сопровождения и начинается транспортная милиция. Самопальные «винт» и «мулька» оставались забавой продвинутых, повсеместно заменяясь «черным», который через десяток лет так же безоговорочно уступил «крокодилу».

Торговали в школах, и далеко не травой, а тем же герычем или ханкой — вовсе не для того, чтобы подсадить малолеток. Просто так было безопасней. Да и удобней — на индустриальных окраинах именно школы заполняют клубный формат, даже вполне зрелые дяди, поддав или отсидев свое, сходились, окрестные зомби, на школьно-дискотечные огни. Школы, однако, были чем-то вроде наркобирж, точки же располагались чуть ли не в каждой второй квартире пролетарских жилмассивов.

Я, не рыбой в воде, но пообвыкся. Увлекся темой. Ездил на «спидовую» зону, где содержались осужденные (ударение на «у», второй слог) ВИЧ-инфицированные и туберкулезники. Строго раздельно, общими у них были только камеры ШИЗО и церковка, пристроенная к столовой и расписанная — с избыточной католической щедростью — выпускниками нашего художественного училища имени Врубеля, многие из которых, познакомившись с массовой 228-й статьей, выпускные творческие работы выполняли уже в качестве кольщиков или лагерных иконописцев. Художник — быстроглазый парень с пластикой пуганой кошки — бодро сообщил, что здесь перекумарился навсегда и теперь имеет время дождаться «арменикума». «Арменикумом» — якобы изобретенным в Армении средством от СПИДа — они там все бредили, и ждали его больше, чем амнистии. Кстати, с тех пор я о чудесном армянском снадобье ничего больше не слышал.

Еще я интервьюировал первого в городе больного СПИДом (именно больного, а не инфицированного, то есть смертника не потенциального, а реального) у него в хрущевке без входной двери, среди спящих тел и непроходящих уксусных запахов почти непрерывной варки. Через полгода он умер.

Но мне что, я не мажор, не эстет и даже не интеллигент, а если журналист, так ведь после родного городка, армии, Карабаха, северо-восточного Казахстана и пролетарских работ. О чем и сказал толстой, передник в горошек, пушерше, к которой заглянул без предварительного звонка, по наколке обычных ребят с улицы. Беседы, впрочем, не получилось, и не то чтобы она опасалась за конфиденциальность, а просто не понимала абстрактного к себе интереса. Даже при согласии с братками и участковым он представлялся излишним.

Впрочем, коммерции она меня учить пыталась. Но даже в лекции о героиновом сетевом маркетинге слова из нее выходили тяжело, мешаясь со слюной, обильно омывавшей нечистые зубы.

— Берешь у меня два чека. Отдам по оптовой. Один себе, другой можешь тоже проколоть, а лучше — отдай торчкам по своей цене. Хочешь — своим, хочешь — прямо здесь найди, куча бродяг шатается. Дальше уже четыре дам… Ты где живешь? В центре? Вот там и прикармливай. Только сам с варкой не завязывайся, там быстро пропалить могут. Половина нариков стучит. Два, четыре — это я так говорю, для схемы. Партия-то с двадцатки начинается…

Видимо, в журналистскую легенду она так и не поверила, но на пополнение дилерской сети внешность моя тянула.

Но мне-то ее доверие было никак не вставить в заметку, хорошо задуманную, для лапидарной рубрики «Репортер получил задание»… Тогда я призвал на помощь свою кузину Галку, которая оказалась в том же бизнесе в нашем родном городке. Умер мой дядька-криминал (ее отец, общесемейное прозвище — Дед), встал текстильный комбинат. Дед в могиле, муж в тюрьме… Я без труда вспомнил Галкину разговорную манеру, густо сдобренную иронией, слезой и матерком, ее кухню, бывшую коммунальную, туалет с вечным запахом цементной затхлости и книгой «Чапаев» без передней и задней обложек — и двести строк отлично легли в полосу. Вернее, сначала было больше — я снабдил текст художественной деталью. Якобы к Галке в гости, в перерыве между продажами, приходит Ирка Феофанова — самая гламурная дама Второго участка родного городка и, как водится у них в гламуре, не первой свежести.

Рассказывает светские новости, куря Camel:

— Вот Оксанка Плеханова молодец баба. Познакомилась тут с одним — ну ничего так парень, родители как-то крутятся, сам упакованный. Она говорит: погуляю немножко, может, и дам, а потом брошу. Какой-то квелый он. Но как узнала фамилию — нет, говорит, надо выходить за него, такое из рук не выпускают…

— А как фамилия? — спросила Галка.

— В том-то и дело. Рикерт. Правда, красивая же? Тем более если Оксанка — Плеханова.

Ответственный секретарь газеты, Вера Брониславовна, интересная и по-кээспэшному интеллигентная, занесла авторучку над моими листками:

— А это зачем? Болтовню глупых баб в репортаж тащить? Строку гоним?

— Ну красиво же, Вер. Она — Плеханова, он — Рикерт. По-немецки это то ли мукомол, то ли сборщик соломы…

— У меня английский. И что?

— А тут Плеханова… Георгий Валентинович — аристократ, русский марксист, кадетский корпус закончил. «Искра», ораторское искусство. И вообще, наверное, родовитый дворянский род.

— Вычеркиваю абзац.

Газета вышла, и пришли менты. Они стояли на этаже, а дальше боялись — тогда правоохранительные органы журналистов еще, по старой памяти, опасливо чтили, да и менты те были молодыми операми — неопытными и уважительными.

Боялись мы вместе. Я — не столько ментов (опыт Второго участка на редакционных корпоративах не пропьешь), сколько оказаться в постыдной ситуации. Возьмут и разоблачат при коллегах как литератора, прикинувшегося репортером. Или наоборот.

Прецедент случился полгода назад. Не в нашей, а в соседней областной газете. Прожженный один журналюга накатал бомбу — о том, что по душу нашего губернатора прибыл заказной киллер. Отыскал в незнакомом городе старого товарища по службе в спецназе, этого самого журналиста (который, как уверяли собутыльники, никогда и нигде не служил государству — максимум пару раз пол помыл в вытрезвителе). И — скупо, по-мужски сообщил: так и так, вот заказ, но делать его он не желает, поскольку крепко уважает губернатора, этого прославившегося на всю Россию человека из простого народа. Подскажи, мол… Одному тебе доверяю. Под одной шинелью, из общего котелка.

Журналюга, ясно, метил в больное место нашего губернатора — в несусветное его пиаролюбие. И собирался построить на нем свое дальнейшее благополучие. Но чекистам, вставшим на уши, было не до авторских резонов, и они стремительно выколотили из лже-экс-спецназовца признание о том, что бомба — чистый вымысел, придуманный для читательского интереса к изданию и роста тиража.

Кипеж был большой. «Над вымыслом слезами обольюсь»: журналюгу уволили, что, впрочем, почти не сказалось на его алкогольном графике.

Я еще испугался за Галку, хотя ей-то в этой ситуации ничего не грозило. Менты наконец зашли в кабинет, и тот, что покрепче телосложением, прокашлялся:

— Генерал. Сегодня на совещании. Значит, журналисты знают, мля, все точки, где наркоту продают, а вы тогда зачем?

— Ну не все…

— Вот и дали бы адресок. На Пролетарках ведь? Мы бы к этой бабе подъехали…

Но тут уж я, по-прежнему боясь разоблачения, выдал из Закона о СМИ про нераскрываемость источников. Подумал: вот сейчас будут разводить на слюнявку — сколько она еще ребят сведет в тюрьму и могилу…

— Вы журналист. Эта у вас, гражданская позиция, должна быть? Не думал, сколько молодых парней эта тварь потащит на кичу и на кладбище? А? Хоть приблизительно — какие дома, пробьем через участкового…

Но страх литературного разоблачения, как оказалось, серьезная вещь. Я бубнил партизаном тот же Закон о СМИ. Плюс, для вящего их понимания, — у нас своя работа, у вас своя.

Ну, они и ушли. Расстроенные и ничем не пригрозив. Времена были…

В редакции меня одобрили. Журналисты, ни по старой, ни по новой памяти ментов опасливо не чтят и вообще не любят. Они вообще мало кого любят.

Так я и стал главным в редакции по наркомании. Поэтому, когда он приехал к нам в регион на всероссийскую совещаловку по проблемам и перспективам, редактор областной газеты Борис Кириллыч, громко дыша (время стояло летнее и докондиционерное) и тревожа галстук, солидно шевелил передо мной бумажками.