Славой Жижек - Год невозможного. Искусство мечтать опасно Страница 10

Это приводит нас к изменениям в «диспозитиве Наполеона III», которые произошли в XX веке. Прежде всего, специфическая роль «еврея» (или его структурного эквивалента) как кого-то вторгающегося извне и угрожающего социальному телу не получала вплоть до нашего времени своего полного развития, и можно легко показать, что сегодняшние евреи — это иностранные иммигранты, основная мишень для нового популизма. Во-вторых, сегодняшним «парцеллярным крестьянством» стал пресловутый средний класс. Двусмысленность среднего класса, этого воплощенного противоречия (как уже указывал Маркс в связи с Прудоном), лучше всего иллюстрируется способом его отношения к политике: с одной стороны, средний класс против политизации — он просто хочет сохранить свой образ жизни, чтобы ему позволили и дальше мирно жить и работать. Именно поэтому он тяготеет к тому, чтобы поддерживать авторитарные перевороты, которые обещают покончить с безумной политической мобилизацией общества, так что каждый сможет вернуться к его или ее работе. С другой стороны, члены среднего класса — в облике оказавшегося под угрозой патриотического, вкалывающего на работе морального большинства — выступают основными инициаторами низовой массовой мобилизации в облике правого популизма, от Ле Пена во Франции и Герта Вилдерса [22] в Нидерландах до американского Движения чаепития [23]. В-третьих, как часть глобального сдвига от дискурса Господина к дискурсу Университета [24] возникла новая фигура (технократического, финансового) эксперта, который, как предполагается, способен управлять (или, скорее, «администрировать») постидеологически нейтральным способом, не представляя каких-либо специфических интересов.

Но где же здесь «обычный подозреваемый», характерный для ортодоксально-марксистского анализа фашизма, — т. е. крупный капитал (большие корпорации вроде фирмы Круппа и т. д.), который «в реальности стоял за Гитлером» (такая ортодоксально-марксистская «докса» решительно отрицала поддержку Гитлера «средним классом»)? Ортодоксальный марксизм здесь прав, но не так, как принято думать: крупный капитал ЕСТЬ конечная отсылка, «отсутствующая причина», но реализует он свою каузальность посредством ряда замещений — или, если взять предложенное Кодзином Каратани [25] точное сравнение с Фрейдовой логикой сновидений: «То, что акцентирует Маркс /в своем «Восемнадцатом брюмера»/ — это не «мысли-мечтания», т. е. сегодняшние отношения классовых интересов, а скорее, «работа сновидения», другими словами, — способы, которыми классовое бессознательное конденсируется и замещается» {28}.

Но, может быть, стоит перевернуть формулу Каратани: не являются ли, скорее, «мысли-мечтания» содержаниями/интересами, представленными различными способами, посредством механизмов, описанных Марксом (мелкое крестьянство, люмпен-пролетариат и т. п.), и не воплощает ли интересы большого Капитала «бессознательное желание», это Реальное «отсутствующей Причины», сверхдетерминирующей игру множественных репрезентаций? Реальное есть одновременно Вещь, прямой доступ к которой невозможен и препятствие, которое мешает этому прямому доступу; Вещь, которую нам не удается мысленно уловить, и искажающий экран, который заставляет нас ощущать нехватку Вещи. Точнее, Реальное в конечном счете есть сам сдвиг перспективы от первой ко второй позиции: лакановское Реальное не только искажается, оно есть сам принцип искажения реальности. Этот диспозитив строго соответствует диспозитиву истолкования сновидений у Фрейда: также и для Фрейда бессознательное желание во сне есть не просто его сущность, которая никогда не является непосредственно, будучи искаженной переводом в явный сон-текст; бессознательное желание есть сам принцип искажения. Именно таким образом, по Делезу, в строго концептуальном соответствии, экономика осуществляет свою роль детерминации социальной структуры «в последней инстанции». Экономика в этой роли никогда не присутствует прямо как причинная действующая сила, ее присутствие сугубо виртуально, это социальная «псевдопричина», но, именно как таковая, абсолютная, безотносительная, отсутствующая причина — нечто, что никогда не находится «на своем месте»: «Вот почему "экономика" никогда не дана в прямом смысле: она обозначает дифференциальную виртуальность интерпретации, всегда скрытую формами актуализации» {29}. Это отсутствующее X, которое циркулирует среди множественных рядов социального поля (экономических, политических, идеологических, юридических…), придавая каждому из них его специфическую выраженность. Таким образом, необходимо настаивать на радикальном различии между экономическим как таким виртуальным X, абсолютной точкой референции социального поля, и настоящей экономикой как одним из элементов («под-систем») целостной социальной действительности: когда они встречаются, то есть, говоря по-гегелевски, когда виртуальная экономика встречает в облике находящегося в действительности двойника саму себя в своей «определенности через противоположное», эта идентичность совпадает с абсолютным (само)противоречием.

Как говорит об этом Лакан в XI томе семинаров, «il n’у a de cause que de ce qui cloche», то есть причина бывает только у того, что запинается/поскальзывается/спотыкается {30} — тезис, очевидная парадоксальность которого станет ясной, если принять во внимание противопоставление причины и причинности: для Лакана они вовсе не одно и то же, поскольку «причина», в строгом смысле этого термина, есть нечто, что вмешивается, когда цепь причинности запинается, когда есть разрыв, зияние в причинной цепи. В этом смысле причина для Лакана — это по определению далекая причина («отсутствующая причина», как стало обычным говорить на жаргоне счастливых «структуралистов» 1960-х и 70-х), она работает в промежутках непосредственной причинной сети отношений. Конкретно Лакан здесь имеет в виду специфичность работы бессознательного. Представьте себе обычную оговорку: на конференции по химии некто произносит доклад, скажем, об обмене жидкостей в организме; вдруг он запинается и допускает оговорку, сбалтывая что-то о выходе спермы во время сексуальной связи… «Аттрактор», возникший из того, что Фрейд называл «другой сценой», вмешался как своего рода сила гравитации, сгибая пространство потока речи, вводя в него разрыв. И, возможно, именно таким образом нужно понимать печально известную марксистскую формулу «определения в последней инстанции»: сверхдетерминирующая инстанция «экономики» есть также и отдаленная, но никогда не прямая причина: она вклинивается в разрывы прямой социальной причинности.

Как же тогда функционирует «определяющая роль экономики», если таковая не является конечным референтом социального поля? Представьте себе политическую борьбу, разворачивающуюся в понятиях популярной музыкальной культуры. Это происходило в некоторых постсоциалистических странах Восточной Европы, где противостояние псевдонародной музыки и рока в поле музыкальной культуры было замещением противостояния правых национал-консерваторов и левых либералов в политическом поле. Если сформулировать это в старомодных понятиях, поп-культурная борьба «выражала» (предоставляла понятия, в которых вели) борьбу политическую. (Так сегодня обстоит дело и в США, с преимущественно консервативной музыкой кантри и преимущественно леволиберальной рок-музыкой.) Если следовать Фрейду, то недостаточно сказать, будто борьба в популярной музыке была лишь вторичным выражением, симптомом, закодированным переводом политической борьбы, которая и была тем, в чем «реально было» дело. У каждой борьбы своя суть: культурные сражения вовсе не вторичный феномен, поле битвы «теней», которое необходимо расшифровать на предмет более важных политических коннотаций (которые, как правило, довольно очевидны).

«Определяющая роль экономики» не означает, что весь сыр-бор идет вокруг экономической борьбы, а экономика является своеобразной метасущностью, которая, посредством политики, «выражает» себя в сражениях, ведущихся на поле культуры (экономика определяет политику, которая определяет культуру…). Напротив, экономика вписывает себя в сам ход перевода/сдвига политической борьбы в борьбу популярно-культурную. Этот сдвиг никогда не является прямым, но всегда смещенным, асимметричным. «Классовая» коннотация, как она закодирована в культурном «образе жизни», нередко способна перевернуть явную политическую коннотацию. Вспомните, как во время знаменитых президентских теледебатов 1959 года, ставших причиной поражения Никсона, более левый Кеннеди воспринимался как патриций из высших слоев общества, в то время как более правый Никсон предстал его оппонентом из низов. Это, конечно, не означает, что вторая часть противопоставления просто изобличает первую, являет нам правду, скрытую в первом случае, — то есть что Кеннеди, который в своих публичных высказываниях представлял себя прогрессивно-либеральным оппонентом Никсона, во время дебатов указывал своей манерой поведения, что он «в реальности» патриций из верхних классов. Тем не менее замещение свидетельствует об ограниченном характере прогрессизма Кеннеди, то есть оно указывает на противоречивую природу его политико-идеологической позиции. И такое же переворачивание продолжается сегодня, когда противостояние лево-либеральных феминисток консервативным популистам воспринимается как борьба феминисток и мультикультуралистов из верхнего среднего класса с деревенщиной из социальных низов. Именно в этом появляется определяющая инстанция «экономики»: экономика есть отсутствующая причина, объясняющая замещение в репрезентации, асимметрию (в данном случае переворачивание) двух рядов: пары прогрессивная/ консервативная политика и пары верхний/средний класс.