Ирина Сталькова - Шестеро в доме, не считая собаки Страница 10

Недавно случайно прочитала его письмо, он пишет о себе, что ведет ночной образ жизни, каждый вечер ходит в варьете, а потом на всю ночь… Зачем наговаривать? Я чувствую себя очень неспокойно. Что это? Мне кажется, это до добра не доведет. Порекомендуйте, как мне воспитывать сына дальше.

Меняются времена, меняются и нравы, бессмертна, наверное, только человеческая косность. Позволю себе привести цитату из произведения, отделенного от нас почти полутора столетиями: «Одевался он всегда в черное и не терпел ничего пестрого не только на себе, но и на своих подчиненных; стригся весьма коротко; длинные же волосы, эспаньолетки и бороду считал решительным признаком вольнодумства и о людях, отпускавших себе подобные украшения, говорил, что они коммунисты» (выделено автором. — И. С.). (Плещеев А. Н. Папироска. — В кн.: Живые картины. — М.: Моск. рабочий, 1988. — С. 308) Правда, знакомый образ? Вся разница, что длинные волосы и проч., и проч. теперь называются не коммунистическим, а буржуазным признаком. Спокойнее всего прожили эти полтораста лет лысые. А вот без одежды никак не обойтись, тут уж во все времена было и есть широкое поле борьбы за «наше» и против «ихнего». Мальчик закатал рукава до локтей — ну уж ясно, что последствия будут ужасны. Мир не мир, но уж школа пошатнется непременно, если этого лохматого не изолировать куда-нибудь подальше, как можно дальше с наших светлых педагогических очей. Ходит без формы. И потрясенные учителя хватаются за голову: «Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино!»

Мама неспокойна, и это так по-человечески понятно: она впервые близко столкнулась со взрослением человека, это ее первенец. Но учителя — ведь это же в конце концов их профессия, об этом написано в сотнях умных и не очень умных книг, про эту самую пору становления, осознания себя личностью и т. д. У них-то не первый такой мальчик. И честно говоря, становится страшно: то-то и оно, что не первый, что эта системе — отработана на множестве голенастых и горластых, лохматых и неуклюжих, в сущности, абсолютно беззащитных детей.

Случалось ли вам, о сограждане, сидеть на скучных собраниях? Пусть откликнется тот, кому не случалось — это диво более редкое, чем теленок с двумя головами. Как мы ведем себя? По-разному: кто вяжет, кто книгу читает, кто кроссворд разгадывает, кто дремлет с открытыми глазами. Как оживляется аудитория, если что-то случается: загремел стул, ворона села на подоконник, пошел дождь. Учителя должны бы быть благодарны мальчишке, который расшевелил сонное царство: рассказал леденящую душу историю о наркотиках и варьете. Беда в том, что у них нет ни педагогических знаний, ни интереса к этой работе, ни способностей к ней. А вот мальчишка-то неплохой психолог: он точно понял, чего не хватает и какую «бомбу» тут надо взорвать. И не побоялся вызвать огонь на себя — тоже, между прочим, неплохое качество. Я слышала от очень известного и авторитетного педагога, что настоящим учителем может быть только «трудный» ребенок, что из гладеньких учителя по призванию почему-то не получаются. Так, может, этот мальчик будущий Макаренко? А что если его сегодняшние учителя войдут в историю как душители завтрашнего учителя? Даже неловко в очередной раз повторять занудную истину — дело не в прическе и не в одежде, а в том, что за человек вырос. Но к сожалению, оценка «по одежке» дело настолько привычное, что и самые-самые свежие новации в педагогике все танцуют от этой старой печки. У нас, например, в институте ввели анкеты для оценки преподавателей студентами, и там есть графа «внешний вид». То есть если кому кажется, что преподаватель одет слишком модно (или слишком немодно), то он ему поставит двойку, тройку, единицу — что захочет! Наши студенты скоро придут в школу учителями, так что традиция «Я лучше знаю, что тебе носить» не прервется.

Самое трудное дело на свете — быть собой. Не длинные или короткие волосы, не «балахон с кистями» как таковой, а наш ребенок, скучающий на собрании, мечтающий о чем-то этаком — флибустьерском, по-заграничному, разбойничьем, по-нашему, примеряющий на себя чужие судьбы, и чужие времена, и чужие нравы! Мы — увы! — хорошо усвоили, что нам не бороздить моря и не видать солнечной Бразилии. Мальчишка придумывает себе ночную жизнь, а вот писатель А. Грин придумал целую страну — города Зурбаган, Лисс, людей с романтическими судьбами да и «ненашу» фамилию тоже. Может быть, этот парнишка — будущий крупный писатель, и его сегодняшние учителя войдут в историю, как душители завтрашнего писателя?

А может быть, все это отболит, отпадет, отшелушится, как обожженная солнцем кожа, и он научится быть, как мы, сонным, равнодушным или станет, как та миленькая, вполне скромно одетая девочка, которая кричала мне: «Нас Родина призывает работать в пионерский лагерь, а вы своим „незачетом“ мешаете мне откликнуться на призыв Родины». О вкусах, как говорится, не спорят, но, по мне, лучше раскраситься, как индеец на тропе войны, чем помянуть слово «Родина» в таком контексте.

Или мальчишка не выдержит этого вечного напряжения, борьбы, противостояния — не все, между прочим, выдерживают — и сделает то, о чем полусерьезно говорил: «Мне сейчас остается только повеситься», и не войдет в историю никем, но его-то учителя, хотевшие, как лучше, чтоб был человек умеренный и аккуратный, неужто и они не войдут в историю нашей педагогики с надписью: «Осторожно, злая учительница!» «Самое трудное — работать с родителями» — в этом, кажется, сходятся все учителя, потому что никак не могут примириться с этими нелепыми мамами, которые твердят, что мальчик моет какую-то там посуду, когда у него по математике двойка на двойке. С тупыми отцами, которые все пытаются что-то объяснить, когда в сочинении их дочери тридцать две ошибки! Быть матерью — тоже, наверное, профессия, и непрофессионально матери кивать головой, когда перечисляют недостатки ее ребенка, и не пытаться возразить, защитить свое дитя.

Много лет назад я, восьмиклассница, обстригла косы и обрезала модную челку — с мамой чуть не обморок был. Скандал был до небес, но от крика косы почему-то не выросли, а на следующий день в школе меня вызвали к директору и велели привести мать. «Это из-за прически?» — спросила мама и, услышав утвердительный ответ, подошла к зеркалу и обкорнала челку себе. Так она и сидела перед директором и гордо мотала кривой челкой в ответ на гневные тирады о плохом воспитании. «Боюсь 1 сентября, жду его с ужасом», — написала в редакцию другая мама уже из другого города. Скучная история, потому что было это и есть, и кажется, что и всегда будет. Уже вроде искоренили процентоманию, повсеместно ввели творческий подход, уже и формализма больше нет от Москвы до самых до окраин — а этот мальчишка все никак не осознает, что учение — свет, а неучение, сами понимаете, ведет к второгодничеству, и это совершенно справедливо. Так и маме этой строптивой сказали, когда она свой дурацкий вопрос задала: «Ведь вы его на второй год не оставите?» Так прямо и ответили вопросом на вопрос: «А как вы думаете?» То есть, мол, тут и думать нечего, все по справедливости: он нам хамство, а мы его вежливенько двойкой по голове, он нам безделье, а мы его опять двоечкой. И все мои материнские инстинкты встают на дыбы, готовые в бой за чужого и своих детей, потому что что-то здесь не так, не так, не так с этой справедливостью, с этими двойками и тройками.

Откроешь газету — прямо стон стоит учительский — завышают «отдельные — некоторые — нехорошие» отметки, запретить, не давать завышать, сколько ты наработал — столько и получи, хоть десять двоек по десяти предметам, справедливо чтоб!

И вот я хочу задать простенький вопросик: если такая всеобщая болезнь — завышение, то куда же подевались отличники, товарищи? Или все дети так разом поглупели? Говорят, нет, наоборот, информации больше и того, и сего. Или программа такая сложная, что ее в принципе невозможно усвоить? Опять нет, по литературе и русскому языку, например, за последние годы одни бесконечные сокращения часов и изучаемых произведений.

Помнится, в нашем 1-м классе из 25 человек в первой четверти отличников было 18, а золотая медаль была вещью вполне обычной. Я тут как-то мини-исследование провела, опросила своих коллег лет 45–50 насчет школы, оказалось, чуть ли не каждый третий кончил школу с золотой медалью.

Не «липовые», значит, медали были, это ученые, доценты, профессора.

Нынче у меня дети в школу ходят, и ни в одном классе больше одного, ну в крайнем случае двух отличников не бывает, а часто и ни одного, да и хорошистов раз-два и обчелся. Зато такого ребенка, чтоб не было текущих двоек и троек, фактически нет. У всех — тройки, понимаете, у всех! Могу сказать почему: ну, первое — опять скука: несмотря на все запреты, ставили и ставят за отсутствие линеек, карандашей, ручек, физкультурной формы, угольников, тетрадей, красок, кисточек, альбомов, транспортиров, контурных карт, ластиков и прочая, и прочая, и прочая двойки, а потом, хоть и пять получи, выводится-то средняя — пять плюс два — семь да пополам — три с половиной, ну и чтоб завышения не было — тройка.