Дмитрий Быков - Статьи для «АПН — Агентство Политических Новостей» Страница 10

Визг победителей

Всякая революция есть в той или иной степени революция графоманов.

Лозунг «Кто был ничем, тот станет всем» реализуется прежде всего теми, кто отчаялся опрокинуть эстетическую вертикаль и предпочел уничтожить политическую — в надежде, что под это дело как-нибудь сама рухнет и «ценностей незыблемая шкала».

Слово «графоман» здесь, кажется, неточно или по крайней мере неполно. Поскольку речь не только о сочинителях, — а слово «бездарь» было бы слишком грубо: статья у нас научная. Я воспользовался бы термином «дилетант», если бы он не был по-хорошему скомпрометирован Окуджавой, наделившим его вполне позитивным смыслом, хотя и явно ироническим, потому что его «дилетанты» как раз настоящие профессионалы, вытесненные на маргинальные роли торжествующими ничтожествами. Так что воспользуемся термином «непрофессионал».

Революции чаще всего совершаются либо ходом вещей — в случае, когда власть вовсе уж импотентна, и тогда графоманы-непрофессионалы спешат примазаться к этой победе, — либо делается руками тех, кому захотелось признания в качестве художников. Такое, кстати, в истории бывало сплошь и рядом — эстетически бездарные, но политически активные персонажи умудрялись вписаться в историю литературы (живописи, музыки) — а то и захватить в ней лидирующие позиции.

Недавно в гостях у автора этих строк, в эфире «Сити FM», мудрец Игорь Ефимов высказал свою, никем доселе не опровергнутую версию сталинских репрессий. Как известно, это вечный вопрос, перед которым пасуют и самые продвинутые мыслители: был ли у этих репрессий хоть какой-то критерий? Во Франции, в Германии и даже в Камбодже все ясно: действовал имущественный, сословный, национальный или образовательный ценз. Уничтожали богатых, ученых, городских — только в России в 1937 году все таинственно. Крестьянство уверено, что больше всех пострадало оно, интеллигенция — что она, оголтелые националисты убеждены, что сажали революционеров-евреев и что это был прекрасный в своей грозности русский реванш (многие евреи, привычно считая свою трагедию главной, не возражают); между тем на поверку выходит, что все социальные страты страдали пропорционально, что процент крестьян, интеллигентов и даже евреев был среди репрессированных примерно тот же, что и среди уцелевших; пролетарское происхождение не спасало.

Автор этих строк в свое время пришел к выводу, что любой поиск критерия есть уже оправдание происшедшего, потому что сажали не за что-то и не почему-то, а ради чего-то; роман «Оправдание» остался памятником этой версии. Но и о полной случайности говорить затруднительно, потому что существовали хорошо известные способы спастись: например, доносить и вообще вести себя наиболее отвратительным образом.

В новом романе «Список» автор уже высказывает — правда, устами малоприятного персонажа — мысль о том, что критерий был один, чисто ситуативный: те, кто успел донести раньше, сажали тех, кто донести покамест не успел (и тем самым оказался чуть-чуть лучше).

Версия Ефимова прозаичней и достоверней: вдумчиво изучив статистику, он заметил, что среди арестованных — во всех сферах — преобладают профессионалы, опытные и качественные работники, тогда как среди следователей и доносчиков — полуграмотные, полуобразованные, многократно менявшие работу, не умеющие толком выдумать обвинение и пробавляющиеся всякого рода туннелями от Бомбея до Лондона.

Репрессии 1937 и 1949 года были по преимуществу очередной революцией непрофессионалов — реваншем ничтожеств, и это так бывает всегда.

Если под этим — экстравагантным, но любопытным — углом зрения рассмотреть историю русской литературы, неразрывно связанную с политикой, обнаружатся интересные детали.

В 1917–1919 годах Луначарскому пришлось всерьез отстаивать традиционную культуру — ее чуть было не упразднили футуристы, ломанувшиеся в Смольный вовсе не потому, что им так уж нравилась пролетарская революция, а потому, что это был отличный способ заткнуть всех остальных.

Среди футуристов по-настоящему талантлив был один Маяковский, и тот к 1917 находился в глубоком творческом кризисе, начав откровенно повторяться (новый рывок он сделал в 1923, написав «Про это», но уже с 1924, по точной мысли Шкловского, «писал вдоль темы», эксплуатируя старые приемы). Прочие футуристы обладали феноменальным запасом хамства и минимумом талантов, особенно на фоне великих предшественников. Я намеренно не включаю Хлебникова в понятие «футуристы», поскольку организационно он к движению никак не примыкал — многие у него учились, все на него ссылались, но еще в 1915 году он говорил Чуковскому, что не желает иметь с так называемыми футуристами ничего общего. Да и душевная болезнь, слишком очевидная в его случае, резко выделяла его из числа единомышленников, озабоченных не столько революционными преобразованиями языка, сколько агрессивным и беспардонным самоутверждением. Маяковский грешил этим больше остальных, сочинив чудовищный «Приказ по армии искусств»: «А почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?». При всей любви к его поэзии и личности я мало знаю в истории литературы столь безобразных примеров сведения профессиональных счетов руками государства, как травля Булгакова и Пильняка, осуществлявшаяся, увы, тем же самым Маяковским. Не видеть их талантов он не мог, не завидовать — тоже. Человек он был малокультурный, почему его запас природного таланта и иссяк так быстро, — и не брезговал политическим шельмованием людей, которые были как минимум равны ему по дарованию. Бывали у него и благородные поступки, и трогательные жесты, — но из песни слова не выкинешь.

А пресловутое «Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось» — это ведь сказано скупо, без объяснения причин. Он потому и пошел в Смольный, и работал «все, что приходилось», — что работа в Смольном казалась ему гарантией самоутверждения в культуре; пусть даже не чистого самоутверждения, пусть просто торжества своей эстетики (кем-кем, а эгоистом Маяк не был); но обозначение «моя революция» в высшей степени спорно. Ни классово, ни идейно Маяковский к революционерам не принадлежал, а что в юности отсидел полгода за агитацию (в автобиографии он увеличил тюремный стаж чуть не вдвое) — так подобные ошибки юности, в силу неразборчивости полицейского государства, бывали у каждого второго литератора. По складу характера, по лирическому темпераменту, по дворянскому происхождению Маяковский не горлан и не главарь, а неврастеник, доведенный до крайнего нигилизма мучительным, обостренным переживанием быта как одной непрерывной трагедии. Долой ваше искусство, долой вашу любовь, все долой, если это так больно. Стихи его оставались «непонятны массам», как и заявляли о том самые тупые представители этих масс; он был поэтом интеллигенции в первом поколении, а пролетариат предпочитал Демьяна или вообще синематограф.

Чего у Маяковского не отнять, так это личного бескорыстия и честности: он на личном примере продемонстрировал, чем кончаются попытки вскочить на локомотив истории ради осуществления частных эстетических задач. Остальные не стрелялись — ждали, пока перестреляют их.

Это же касается и РАППа, наиболее наглядного случая эстетического реванша политическими средствами.

В недавно изданной книге Виталия Шенталинского «Преступление без наказания» история РАППа прослеживается подробно и беспристрастно — сегодня многим из авербаховцев можно и посочувствовать: они все-таки были люди с убеждениями, в отличие от пришедших им на смену беспозвоночных. Но, разумеется, считаться литераторами РАППовцы не могли ни при какой погоде — а только при условии повального идеологического запрета на все живое, каковой запрет они и пытались осуществлять силами журнальчика «На посту». Название красноречивое — потому и стоят на посту, что не хотят пропустить на свою территорию ни одного конкурента; классово чужды не те, кто обладает недостаточно чистым происхождением (Авербах был из лавочников, а вовсе не из пролетариев). Чужды те, кто лучше пишет; и когда РАПП оголтело травил «попутчиков», многие из которых успели и в ссылках побывать, и с Лениным посоратничать, — это было не классовым, а клановым подходом.

Бездари всегда сбиваются в кучу и скопом идут во власть предлагать свои услуги — потому что это их единственный шанс самоутвердиться в качестве писателей.

При объективном рассмотрении Киршон или Селивановский, разумеется, не выдерживали сравнения с настоящими литераторами. Судьба их оказалась не менее показательной, чем судьбы большинства ЛЕФовцев: власть, конечно, сводит счеты с профессионалами, но начинает с наиболее одиозных клевретов.

Не из чувства справедливости, — оно ей не присуще, — а просто чтобы жертвы этих клевретов успели поаплодировать. После этого их самих можно брать уже без малейшего сопротивления: они успели одобрить посадки Третьякова или Авербаха, Киршона или Тарасова — ну, стало быть, нечего церемониться и с ними. Кратковременный реванш «попутчиков» никого не должен обманывать — их проредили в свое время еще и покруче, чем РАПП.