Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6589 ( № 10 2017) Страница 10

Так получилось, что «договорить» с ним не пришлось. Помню, как на гражданской панихиде в редакции «Красной звезды» седой генерал в прощальном слове сказал вещие слова о солдате и поэте: «Мы прощаемся с русским офицером советской выучки». Лучше и точнее не скажешь. Ведь именно «воины» занимают такое место в русской литературе: от Державина и Батюшкова, Баратынского и Лермонтова до Льва Толстого и Достоевского, до Фета и Случевского, Куприна и Гумилёва.

Поэзия Юрия Беличенко по большей части внешне и содержательно не связана с армейской службой. Это лирика самоотречения, постижения времени и времён. Даже когда «солдат заслоняет собою человека». Это слова гениального французского поэта, прозаика, драматурга и солдата Альфреда де Виньи. Когда-то он очень точно определил «общую идею» воина, «которая придаёт всем этим собранным воедино суровым людям красоту подлинного величия – идею Самоотречения». В поэзии Беличенко это воплощено в атмосфере и настроениях совершенно неожиданных, образно и стилистически скромных. Его стихи населены людьми и судьбами: «Я помню первый год от сотворенья мира…», «По выходным, когда его просили…», «Дядю Федю жена не любила…», «Кузнец», «Соседка», «Дожди крупяного помола», «На морозный квадрат полигона…», «В соловьиную ночь на Бориса и Глеба…». И на этом многолюдье лежит отблеск благородства, чуткость и , если воспользоваться образом Мандельштама, «шум времени».

Какие люди, помнишь ты,

качали наши колыбели!

Какие вымерзли сады!

Какие годы пролетели!

Вот, если говорить о картине мира у Беличенко, в которой схвачен сам дух времени, её исторический знак. Всё сделано с редкой смысловой сжатостью, когда время, причём сверхтрагическое, можно прощупать рукой. Оно пространственно и содержательно необъятно при необыкновенной краткости выражения…

Ещё казались вдовы молодыми,

Ещё следили за дорогой мы,

Ещё витала в сумеречном дыме

Печаль вещей, покинутых людьми.

Последняя строка в художественном отношении просто совершенна.

Или небывалая фантасмагоричность, в которой явлено дерзкое столкновение планов и смыслов. Говоря попросту, это стихотворный рассказ о послевоенных трудах и днях «колхозного кучера Ващенко Василия», что «военные иконы рисовал». Воистину былинный сверхреализм!

По имени погибшего солдата

он брал сюжет. И посреди листа

изображал Николу с автоматом

и рядом с ним – с гранатою Христа.

Мы шли к нему. Нам странно это было.

Но вот стоишь – и глаз не отвести,

Увидев меч в деснице Гавриила

и орден Славы на его груди…

И наконец, родовой признак оригинального таланта, по слову великого русского писателя применительно к Пушкину, – в одной или нескольких строках «бездна пространства». Это признак подлинности искусства вообще. И вот лишь несколько примеров из стихов Беличенко. Смерть Сталина и её огромное эхо:

А то – началась наша юность.

И мы позабыть не вольны,

как больно в груди шевельнулось

огромное сердце страны.

А вот так называемый метафизический план бытия. Всё уместно и порождает таинственное многоголосие:

Ведь Божии промыслы дивны

В сиянии горних планет.

И – нету предательства в ливне

И подлости в засухе нет.

<… >

И польза гряды и державы

неясного смысла полна.

И вместе: пелёнка и саван

задуманы в семечке льна…

В стихах Беличенко поражает содержательная краткость, отсутствие игрового ритма. Вот почему большая часть его стихотворений, особенно тех, где присутствуют историософские начала, всегда многозначна и никогда не многозначительна. Вот только две строфы из стихотворения «Соседка», где звучат шаги судьбы, личной и общей.

На войне ваши братья убиты.

Отодвинулись дочь и страна.

Но в канву коммунального быта

вся минувшая жизнь вплетена.

< … >

И, витая над вашими щами,

над обыденной прорвой забот,

молодыми поводит плечами

боевой восемнадцатый год.

Благородно и такое свойство поэзии Юрия Беличенко: в ней аскетически минималистское место занимает отношение к себе. И в этом качестве она как-то человечески мила.

О праве жить. О смертном рубеже.

Под гулкими весенними громами.

О юности, которой нет уже.

О подвигах. О доблести… О маме.

Особенно это ощущается в стихотворениях воспоминального тона, где жизненное воплощено строго и глубинно.

Выйдешь ночью – большая луна

за леса свои зарева прячет.

У вокзала гулянка хмельна

под советскую музыку плачет.

Задевая за кроны дерев,

ходят звёзды по вечному кругу.

И какой-то печальный припев

добавляется к каждому звуку.

Хотя Беличенко превосходный традиционалист, в его стихах живёт и нечто модерное, изысканное, редкостное. Даже в рисунке и колорите. Вот строки из стихотворения, которое является образно-стилистической вариацией знаменитой вещи Державина «Снигирь» (на смерть А.В. Суворова). Несмотря на такое соседство с великим поэтом русского прошлого, Юрий Беличенко достигает особой картинности и тончайшего настроения.

С утра морозно. Над домами

дымы стоят веретеном.

Снегирь в гусарском доломане

клюёт рябину за окном.

Поэт в небольшом стиховом пространстве с весьма малым словарём, без использования какой-либо образности даёт с редкой сдержанностью то, что мы обычно называем вечным. Сделать подобное невероятно трудно. Здесь и особая изобразительность, и особый ритм сохранены как нечто живое.

Линяли дюны на ветру.

Текли года. И сосны пели.

И выходили поутру

на древний промысел артели.

Сюжеты и положения большей части вещей Юрия Беличенко неожиданны и вместе с тем естественны. Вот как в стихотворении «По Шексне» – работе редкой чистоты и прозрачности.

Пароход от причала отстал.

А под утро, в четыре часа,

мокрый месяц купаться устал

и нырнул за ночные леса.

И опять колосились дожди

на коричнево-серой волне.

И высокий туман позади,

словно невод, побрёл по Шексне.

На этой, по слову Бунина, «энергической картинности» и остановимся.

Охотник за временем

Охотник за временем

Искусство / Искусство / Штрих-код

Колпаков Леонид

Художники объединения «Русский пожар» Геннадий Животов, Василий Проханов, Андрей Фефелов

Теги: Геннадий Животов , живопись , интервью , юбилей

Геннадий Животов – живописец, карикатурист и оптимист

Уверены – наши читатели, услышав это имя, вспомнят его замечательные работы – в частности, портрет молодого Михаила Шолохова на первой странице «ЛГ». Или разящую графическую сатиру в газете «Завтра». «Теперь у нас есть свой Домье!» – воскликнул кто-то из современников, увидев эти работы . Не так давно мастер отметил 70-летие.

– Геннадий Васильевич, известно, что вы из семьи фронтовика. В какой степени это определило вашу судьбу, повлияло на становление характера?

– Мы все 1946 года рождения – дети Победы. Отцы пришли с фронта, и все дворы наполнились детворой. Мы организовывались в отряды, с барабанным боем ходили строем, а на речку бегали совершенно свободно – это было счастливое детство. Я рос в городе Кемерово, в своём доме, где была корова, две свиньи, полно кур. Машина была, «Москвич», купленная отцом.

Отец мой был шофёром, работал на огромном бензовозе. В семье не было ни художников, ни литераторов, и лет до десяти у меня было обыкновенное детство. А потом мне довелось увидеть в журнале «Огонёк» картины передвижников, «Пруд» Левитана. С тех пор я стал бредить этим прудиком, хотя вокруг была сибирская природа, чистейшая река Томь, холмы с кедрачом. А я первым делом, как приехал в Москву, кинулся в Подмосковье в поисках этого ржавого болотца.

Огромную роль в моей жизни сыграли книги. До сих пор я помню запах маленькой книжечки про художника Перова. Я скопировал из неё «Странника» с кружкой. Мать увидела мою работу, и её восторг определил мою дальнейшую жизнь.

– Вы несколько лет проучились в Строгановке, а потом ушли в армию. Считаете ли вы службу необходимой частью биографии молодого мужчины?

– Ответ на этот вопрос я бы начал так: «Москва слезам не верит». В 17 лет я приехал сюда вундеркиндом. Провожая меня, мои друзья несли на вокзал несколько гигантских папок с моими работами.

Но Строгановская школа уже как бы начала вибрировать, ломаться. Я приехал с Кориным, Нестеровым, Врубелем, а здесь уже Шагал! Меня всё же оставили на двухгодичном отделении подготовки мастеров по керамике. На практике я готовил глину для пяти курсов: сидел в подвале и крутил машину. Я овладел гипсомодельным делом, и это мне пригодилось: я, работая у Цаплина и Ватагина, формовал их зверей.