Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов Страница 10

Внеш. Торг.» по вопросу распределения книг, приобретенных в Англии «товарищем Красиным». Был в обществе Кауфмана, Леви, Френкеля и Каценеленбаума и еще одной Ривки. Это ли не Россия?! Нужно, впрочем, отдать им справедливость, что они рассуждают более здраво, нежели тов. Покровский. Сегодня был в Наркомпросе у жида [З. Г.] Гринберга, который положительно произвел на меня хорошее впечатление. Толковый и благожелательный человек; петербуржцы недаром о нем хорошего мнения. Но, Боже, какой акцент! (Готье, 1993, 142, 144)

В первые десятилетия после революции мало кто из высших советских руководителей говорил без акцента – грузинского (Сталин, Орджоникидзе), армянского (Микоян), украинского (Каганович). За неимением достоверных источников трудно теперь установить, в какой мере именно официальный лозунг интернационализма отражался таким образом в повседневной политической практике. Лишь во время Второй мировой войны, когда официальная линия усвоила черты русской национальной идеологии, подвергся фонетической ретуши главный голос страны: так, на смену актеру Геловани, игравшему канонизированного Сталина с грузинским акцентом, пришел актер Алексей Дикий, говоривший в соответствии с правилами московской театральной школы, которые распространялись на все русские радио– и телевещательные каналы.

Инородные (инородческие) акценты в русской речи по возможности не допускались в систему массовых коммуникаций, так что русская речь всегда звучала по радио как голос Москвы. Так, одним из главных героев кинофильма О. Иоселиани «Листопад» (1966), где события в грузинском городке разыгрываются на фоне постоянно вещающей на московском русском языке радиоточки, оказывается этот невидимый и чужой московский акцент, предстающий нелепостью в Грузии. Прежде чем сказать о собственно грузинском акценте как идеологеме, рассмотрим его в контексте других политически и культурно значимых акцентов.

Появление персонажа с акцентом в средствах массовой информации нуждалось в советский период в специальном оправдании. Кавказскими акцентами воспроизводились характерологические признаки в диапазоне от безрассудства и сумасбродства до глупости и похотливости; украинским акцентом, суржиком или южнорусским говором – простонародность (как, например, в парном конферансе киевлян Тарапуньки и Штепселя); после водворения генеральным секретарем ЦК КПСС Брежнева южнорусский говор и похожий на него украинский акцент озвучили чиновную тупость. Еврейский акцент отсутствовал в кинематографе, но, наряду с кавказским или украинским, был широко представлен в устной словесности – анекдоте и хохме[21]. Но почему акцент вызывает смех? Одно из объяснений предлагает Сюзанне Мюльайзен. Она связывает акцент с явлением мимикрии, основываясь на исследованиях Фрейда и Хоми Бабы. Первый видит в мимикрии, наряду с карикатурой и пародией, акт подражания с целью обличения, но не в ярко выраженной форме, а второй связывает мимикрию с процессом выживания подвластного, который подражает властвующему. Таким образом, «инородцы» (в нашем случае: чукчи, евреи, грузины), которых высмеивают в анекдотах, предстают субъектами подражания образа «властителя» (правильно говорящих по-русски), а их неумелая мимикрия подвергается осмеянию (Mühleisen, 2005, 228–230).

Некоторые характерные, но малопопулярные произведения эфемерных жанров, в которых запечатлен дискурс власти и сопротивления, до сих пор почти не зафиксированы. Так, в конце 1940-х гг., когда пошли слухи о введении платного высшего образования, появился анекдот о том, как представители разных народов откликнулись на это нововведение; родители послали своим детям-студентам следующие телеграммы:

Украинец: Опанас, вертайся до нас, будешь свинопас!

Азербайджанец: Мамед, пул йохтур [денег нет]! Приезжай Баку – будешь дохтур!

Еврей: Абрам, сиди на месте: выслали двести.

Разумеется, каждая реплика читалась с соответствующим акцентом.

Анекдот, возникший в многонациональной среде студенческого общежития МГУ на Стромынке в Москве, передает тогдашнюю атмосферу «дружбы народов», не мешавшей появлению негативно сплачивавшего сообщество «националов» антисемитизма: карикатурный еврей, очевидно, оказывается единственным, кто готов справиться с новыми условиями жизни.

Кроме этих основных акцентов послереволюционной России можно указать на идеологически окрашенные как «западный» или «заграничный» польский и прибалтийские акценты (на эстраде 1960–1970-х гг. это, например, голос певицы Эдиты Пьехи), а также карикатурный японский и фонетически тождественный ему в устной словесности чукотский акценты. Оба последних были семантически полярны: носитель японского акцента – это, как правило, наивный представитель гораздо более развитой цивилизации; носитель карикатурного чукотского акцента, иногда представленного частым употреблением слова «однако»[22], – воплощение тупости в высшей мере[23].

Шовинистическая идеологическая окраска вполне обнаружилась и была отчасти зафиксирована в книжном виде лишь с начала 1990-х гг., когда появились соответствующие сборники анекдотов, да и вся тема перестала быть запретной. Только благодаря публикациям Новейшего времени в русском обществе появилась возможность почувствовать напряжение и действенность шовинистических представлений даже у самых выдающихся представителей русской интеллигенции[24]. Вместе с тем снятие преград с выказывания сколь угодно острой неприязни к представителям другого народа или языка стало приводить к межкультурным трениям второго порядка, вызванным почти исключительно пренебрежительным отношением бывшего «старшего брата» к «младшим братьям» – носителям так называвшихся в СССР национальных языков. Так, в обстановке очередного обострения словесного конфликта вокруг культурно-государственного суверенитета Крыма в газетах России начала 1990-х гг. появились публикации, противопоставлявшие «украинскую мову» «нормальному», т. е. русскому, языку[25].

Значимость самой этой проблематики проявилась тотчас за распадом СССР, когда с политической сцены России ушли люди, говорившие с сильным акцентом[26]. Процедура скрадывания акцента для достижения признания в качестве своего вполне осознана постсоветским русским дискурсом. Вот как писал Дмитрий Быков об одном из перебравшихся в Москву шоуменов:

Ценнейшее приобретение ОРТ – Валдис Пельш. Это гомерически смешной и патологически серьезный человек, почерпнутый для ведения программы «Угадай мелодию» из чудесной команды А. Кортнева «Несчастный случай». В шоу «Случая» он честно изображал прибалта, каким и является, – но прибалта гипертрофированного, с чудовищным акцентом и невозмутимым фейсом горяч-чего эстонского паарня. Теперь Пельш и говорит без акцента и, умудряясь оставаться серьезным, со множеством полузаметных подколок ведет последний проект Листьева – «Угадай мелодию» (Быков, 1995, 13).

Чувство обиды за отвергнутую колониями державу отзывается не только в устной словесности, но и в политических заявлениях. Форсируемый акцент – вполне в духе вышеописанной официальной тенденции ограждения от него русской системы телерадиовещания – неожиданно сделался знаком предательства:

Чем скорее ближнезарубежные господа новые демократы, вмиг забывшие русский язык (помните, как почти все лидеры – Кравчук, Горбунов и др. – враз заговорили по-русски с сильным акцентом?), перестанут учить ему [русскому языку] нас – тем лучше.

А то ведь эта болезнь уже становится заразной – уже в самой России Калмыкия принимает решение о том, что она теперь по-русски будет называться «Хальг Тангч», Башкирия – «Башкортостан» (Бухвалов, 1994, 11).

Любопытно, что определенные этнические группы, легко усваивающие русскую разговорную речь, тоже могут дождаться от носителей языка обвинений в этнокультурном двурушничестве. Так, судя по некоторым сообщениям, еврейский акцент часто сливался в сознании великороссов с южнорусским или одесским говорами, но в целом по степени социальной значимости он быстро уступил свое место другим акцентам. Писатель-почвенник, вспоминая свои студенческие годы, пишет об особенностях межэтнических отношений во время «оттепели»:

В университете в одной со мной группе учились Арнштам и Балцвиник; их еврейство воспринималось нами как некое чудачество, прозвище для подтрунивания. Особенность психического склада Арнштама и Балцвиника ровно ничего не значила для нас, поскольку Арнштам и Балцвиник утратили территориальную, экономическую, культурную, языковую общность с другими евреями, обрели общность с нами, стали наши. В группе были еще эстонец, азербайджанец, украинка, белорус, болгарин – тоже наши, но с акцентами в речи; Арнштам с Балцвиником говорили, как мы. Наш «антисемитизм» проявлялся разве что в юморе (Горышин, 1994, 166–167).

Украинский акцент принял на себя в постсоветском русском дискурсе в России роль означивателя взаимоисключающих для общественного сознания