Михаил Делягин - Кризис человечества. Выживет ли Россия в нерусской смуте ? Страница 11

Глава 3. Конец глобальных монополий

Итак, информационные технологии, делая управленческую эффективность несовместимой с демократическими ценностями и мотивациями в их традиционном западном понимании, разрушают построенную на основе этого понимания демократию. Она просто перестает соответствовать потребностям человеческого, и в первую очередь технологического, развития.

Рассмотрение в нижеследующей главе современной глобальной экономической системы отражает — помимо вопросов, связанных с внутренней логикой ее развития и трансформации — и иные, собственно экономические причины разрушения традиционной западной демократии.

3.1. Глобальный кризис перепроизводства: полтора десятилетия, выигранные у небытия для спекуляций

Глубина мирового финансового кризиса недооценивается из-за игнорирования его фундаментальной причины — исчерпанности модели глобального развития, созданной в результате уничтожения Советского Союза. После победы над нами в «холодной войне» Запад эгоистично перекроил мир в интересах своих глобальных корпораций, лишив (для недопущения конкуренции с этими корпорациями) свыше половины человечества возможности нормального развития.

При всей несимпатичности политики развитых государств современного Запада на них не лежит ответственности за лишения неразвитой части человечества. Ведь после распада Советского Союза они сами находились в перманентном кризисе идентичности (из которого не вышли и по сей день), не находя ответа на вопрос «Кто мы есть и зачем, если больше нет советской военной угрозы?» Реальную политику Запада в то время в основном определяли транс — национальные корпорации. Освободившись от оков государства, они наперегонки бросились осваивать казавшиеся тогда безграничными рынки сбыта и ресурсы постсоциалистического пространства.

Конечно, главная цель бизнеса заключается в максимизации прибыли (а не, например, в социальной ответственности), — это теоретическое положение верно. Однако на деле основная часть не теоретиков, но практиков (в том числе бизнесменов) четко сознает, что простейшим и наиболее естественным для участников рынка способом достижения этой цели является злоупотребление монопольным положением. Поэтому нормальный бизнесмен на деле всегда стремится (если у него есть такая возможность) не к развитию конкуренции, но, напротив, к всемерному ограничению конкуренции с собой.

В рамках этой фундаментальной закономерности транснациональные корпорации осуществили на осваиваемой ими постсоциалистической территории почти тотальную «зачистку» всего, что теоретически могло составить им конкуренцию. В результате, за исключением Китая, возможность конкуренции с ними на уровне отдельных производств была успешно устранена, а вместе с ней была устранена и возможность развития как таковая.

По своим масштабам, глубине и разрушительности преобразований для осваиваемых обществ, но главное — по своему значению для развитых стран освоение постсоциалистического пространства можно сравнить лишь со второй Конкистой.

Первая за счет разграбления цивилизация Центральной и Латинской Америки обеспечила ресурсами формирование в развитых странах Запада (которые, собственно говоря, и стали развитыми прежде всего благодаря этому разграблению) классического капиталистического общества на базе индустриальных технологий.

Вторая Конкиста, развернувшаяся в конце 80-х годов, за счет не менее беспощадного разграбления постсоциалистического и основной части неразвитого мира [7] технологически, интеллектуально и финансово обеспечила глобализацию, в том числе перерастание развитых стран в качественно новое состояние глобального общества на основе форсированного развития уже не индустриальных, но информационных технологий.

Беспощадная и тотальная эксплуатация дополнялась беспощадным и тотальным же навязыванием (при помощи глобальной рекламы) этой же ограбляемой части человечества представлений о нормальности и, более того, необходимости даже не повседневных, а высочайших стандартов западного потребления [8].

Растущее понимание представителями неразвитого мира (в том числе бывших социалистических стран) принципиальной невозможности достижения этих стандартов их обществами породило феномен национального предательства либеральных реформаторов. Осознавая невозможность развития своих обществ в рамках сложившихся «правил игры», они оставляли попытки обеспечить приемлемый уровень потребления своим народам и сосредотачивали свои усилия на обеспечении личного уровня потребления, соответствующего стандартам глобальной рекламы, за счет принятия ценностей и морали «глобальных кочевников» и попыток любой ценой войти в их число.

В глобальном плане проявление и обострение этого противоречия к концу 90-х годов многократно усугубили глобальную напряженность, терроризм и буквально смывающую современную западную цивилизацию миграцию.

Однако развитые общества ощутили разрушительные последствия эгоизма глобальных корпораций намного быстрее.

Лишение огромной части человечества возможностей развития ограничило сбыт самих развитых стран, создав кризис перепроизводства — правда, в первую очередь не традиционной продукции, а преимущественно продукции информационных и управленческих технологий, high-hume''a, а не high-tech''a.

Дополнительным фактором, усиливающим этот кризис, стало относительное сжатие спроса уже не в неразвитых, а в самих развитых странах. Это происходило за счет обнищания их собственного «среднего класса» под влиянием распространения информационных технологий (во многом также вызванного уничтожением «социалистического лагеря», давшим необходимые для этого распространения ресурсы).

Автоматической реакцией глобальных корпораций на эту первую волну глобального кризиса перепроизводства стало «накачивание» недостающего спроса за счет кредита. При этом непосредственным кредитованием потребителей занимались, разумеется, не сами глобальные корпорации, но правительства стран их базирования и международные финансовые организации, представлявшие собой продолжения этих правительств. (Классическим примером служит МВФ, решения которого принимались и принимаются в Федеральном казначействе США так же, как решения НАТО — в Пентагоне.)

Конечно, привлечение правительственных кредитов, да еще и все более рискованных, на помощь корпорациям противоречит либеральной идеологии, но лишь в ее донельзя плоском, чисто формальном, окарикатуренном понимании. Ведь на самом деле либерализм в его современном, ставшем благодаря постоянству массового применения уже классическом виде [9] исповедует отнюдь не минимизацию государственного вмешательства в экономику. Современный либерализм представляет собой квинтэссенцию интересов крупного бизнеса, и в первую очередь глобальных корпораций; его конечная цель — максимизация их выгод.

Поэтому, когда речь заходит о возможности улучшения их положения за счет не самоустранения, но расширения вмешательства государства, хотя бы при помощи только что упомянутого кредитования потребителей, даже у самых правоверных и фундаменталистски ориентированных либералов не возникает никаких внутренних ограничений. Более того, перед их энтузиазмом в отношении увеличения роли государства, как правило, бледнеет даже позиция наиболее интервенционалистеки ориентированных дирижистов.

Обособление глобальных корпораций от государств, насколько можно судить, окончательно произошло именно в ходе реализации этой стратегии кредитования потребителей, в первой половине, а главным образом — в середине 90-х годов прошлого века. Причина этого обособления была вполне прозаичной: корпорации не хотели нести даже косвенную ответственность за чрезмерно рискованные кредиты, пусть даже и выданные в их интересах, и солидаризоваться с теми, кто это кредиты выдавал, пусть и под их давлением.

Инстинктивно нащупанное в качестве выхода из первого витка глобального кризиса перепроизводства стимулирование сбыта кредитованием неразвитого мира вызвало в 1997–1999 годах кризис долгов, бумерангом ударивший по США в 2000–2001 годах. Именно тогда вслед за болезненной (более чем на четверть) корректировкой американского фондового рынка и крахом «новой экономики» в апреле 2000 года наступила рецессия [10], преодоленная лишь благодаря общественной и хозяйственной реакции на 11 сентября 2001 года.

Это позволяет говорить о необычной рецессии или «рецессии не в строгом смысле этого слова», так как, «если что-то похоже на утку, крякает, как утка, ходит, как утка, и летает, как утка, — это „что-то“, скорее всего, уткой и является».