Захар Прилепин - TERRA TARTARARA. Это касается лично меня Страница 11

Честно рассказываю.

— Надо же, какой разброс… — говорит она.

— Я думаю, что это плюс, — отвечаю.

— Ну хорошо. Я хотела бы сразу вас предупредить: коллектив у нас боевой, веселый. Для ребят выйти на главную городскую улицу и спеть песню не проблема.

— Веселый коллектив — это замечательно, но я, собственно, слышал, что вы предлагаете вакансии продавцов-консультантов.

— Почему я вам что-то должна предлагать? Я вас первый раз в жизни вижу! Определенно, эта дама получала удовольствие от своей работы.

— Я готов участвовать в любом конкурсе и для этого сюда пришел, — ответил я, мягко улыбаясь.

— Чем вы увлекаетесь? — перевела она разговор.

— Музыкой. («Ну не макраме же, если я здесь!») Некоторое время играл в рок-группе.

— Вы вообще общительный человек?

— Очень общительный. У меня две тысячи друзей.

— В конкурсах, КВНах участвовали?

— Несколько десятков раз. И в половине случаев получал призы.

— Ну что же. Вы мне. нравитесь. Вы можете посвятить нам целый день?

— Конечно, могу.

— Завтра, в восемь утра…

— Я обязательно приду, — перебиваю я, — но мне очень интересно, чем я буду заниматься.

— Вы будете работать.

— Что именно я буду делать?

— Я дам вам наставника, и вы увидите.

— Вы не могли бы мне сразу сказать?

— Заниматься деятельностью, напрямую связанной с музыкой. Не получается у нас разговаривать.

— Вы мне скажите, пожалуйста, — насколько могу убедительнее прошу я, — мой наставник будет рекламным агентом?

— У нас есть постоянные клиенты («Видимо, те, кому хоть раз что-то сбагрили»), есть новые.

Крепкая девушка. Военную тайну не выдаст. Иду на «ты».

— Я вот вчера зашел в одну фирму, так они дали мне пакет с помойным барахлом и попросили убедить как можно больше прохожих, что выгоднее купить содержимое пакета всего за 150 червончиков, чем, умаявшись в очередях, выложить несколько сот долларов за тот же товар в магазине. Запевки, кстати, в той фирме такие же, как у вас. Самое главное, я все это умею, даже лучше, чем эти ваши дети, — пять шагов, восемь ступеней, — но я не буду этим заниматься.

Директриса смотрит на меня… честное слово, это так — смотрит ледяными глазами.

— Чтобы чего-то добиться в жизни, нужно столько говна разгрести, — говорит она, едва шевеля тонкими губами.

(Помните гору мусора вместо центральной ярмарки? Знаменательное совпадение.)

— Так вы напишите тогда в объявлении, что набираете артель ассенизаторов, — советую я.

— Покиньте мой кабинет, пожалуйста, — попросила меня директриса, при этом что-то нервное делая ногой под столом. Тут же из подсобной комнаты вышел рослый мужчина, столь старательно игравший желваками и челюстями, что походил на сумасшедшего с нервным тиком.

Я засмеялся, глядя на него. Встал, уперся руками в «ее» стол и, не нашедшись, как сострить, сказал директрисе в очки:

— С удовольствием! С удовольствием покину ваш кабинет!

Вышел в приемную, там меня встретила неизменно улыбающаяся секретарша.

— Я там вашего босса обидел, — сказал ей.

— Замечательно! — по привычке ответила она, вся сияя.

Вышел на улицу, подставил лоб легкому снегу, перешел дорогу, направил стопы к магазину, купить пива на последнюю мелочь.

На дверях магазина висела надпись: «Вход рекламным агентам, всевозможным торговым представителям строжайше запрещен. Штраф 50 рублей».

«Надо же, — подумал я, — с собаками можно, можно детям с мороженым, можно в нетрезвом виде, верхом на лошади — и то, наверное, можно. Но не дай бог, чтоб с пакетом в руках и с речью: „Сегодня у нашей фирмы юбилей…"»

В последующие недели меня вновь занесло еще в несколько подобных фирм, предпоследний раз меня выводили с охраной, в последний раз — просто не пустили, когда я назвал свою фамилию в домофон.

Теперь я даже жалею, что не остался работать там, в одной из этих контор. Уверен, что скоро я бы возглавил отдел. Я очень серьезно это говорю. Какой бы любопытный случился со мной опыт, с какой первозданной глупостью пришлось бы мне столкнуться, с какой беспримерной подлостью…

Но я был недостаточно наивен.

Впрочем, я, кажется, догадываюсь, чем сегодня занимаются эти люди, встретившиеся мне тогда директрисы и директора своих многолюдных фирм. Тогда им было 30, сейчас — 40, они еще молоды. Их опыт актуален, речовки снова в моде, они еще научат разгребать всевозможный мусор, глазастое и жадное до бонусов юношество.

МОЛОДЕЖЬ К ВЫХОДУ НА ПЕНСИЮ ГОТОВА

Говорят, что старики заедают молодежь, уродуя ее будущее. Скажем, старики старательно голосуют и почти единолично выбирают постылую, прокисшую власть, по законам которой мы живем до следующих выборов; а потом ответственные пенсионеры снова расставляют свои галочки в бюллетенях, обрекая юношество еще на четыре года унылой тоски.

Так говорят. Но все давно иначе.

У нас юношество стремительно впало в старость, а иные из представителей младого поколения еще хуже, чем в старость, — в старческий маразм.

Всякий студент по определению должен быть «леваком», тем более в современной России. Однако у нас все наоборот. Консерваторы размножаются уже в школах и университетах, они едва разучились вытирать сопли кулаком и носить колготки под шортами — и сразу же стали тотальными реакционерами.

Они не видели ни советского времени, ни бурных времен либеральных реформ, но презирают и то, и другое. Они уверены, что в России были черная дыра, хаос и голожопый позор. К счастью, теперь олигархи побеждены, а коммунистам не удастся вернуть бараки и ГУЛАГи.

«Мы победим». Кого победим, а? Зачем?

Молодежь в России, наверное, самая реакционная часть общества. Юношество еще ничего не получило, но уже боится все потерять. Еще ничего не знает, но уже хочет всех научить. Все время говорит, что выбирает свое будущее и никому не даст изменить свой выбор, — но кто бы знал это будущее в лицо, кто бы рассказал о нем доступно.

В свое время (год назад) писатель Александр Кабаков выдал нашумевшую статью о том, что настроения молодежи и в Европе, и у нас являются самой очевидной опасностью для общества. Левые, националистические, а также беспочвенно агрессивные взгляды юношества создают ситуацию, угрожающую нормальному будущему остальных людей.

«Боюсь», — признался Кабаков, к которому, как ни странно, я отношусь хорошо.

Одно различие: у нас с Кабаковым разная молодежь. С «его» молодежью я знаком; хотел бы, чтоб она стала подавляющим большинством, — но в природе нет и смешного подобия этого большинства. «Его» молодежь — разрозненные единицы; в своем городе я могу пересчитать их по пальцам, в других городах таковых еще меньше: к примеру, в многочисленных провинциях идейно буйной молодежи нет совсем, ей неоткуда произрасти. Там почти все спят, не в силах разлепить глаза.

Кабаков старательно передергивает, в попытках придать молодежному экстремизму массовость объединяя редких «молодых идеологов» и мифических «штурмовиков» с… «уголовниками». Но среди людей зрелого возраста уголовников еще больше: давайте людей среднего возраста купно объявим угрозой обществу и останемся спокойно жить средь детей и стариков.

Российская молодежь, в отличие от помянутой европейской (в первую очередь немецкой и французской), разучилась переживать состояние аффекта. Иррациональные девяностые породили в России крайне рационалистичное молодое поколение. Другой вопрос, что рационализм их пошл и зачастую подл, что он имеет не человеческие, а почти растительные предпосылки; и тем не менее это все-таки рационализм, в самом неприятном, то есть совсем не творческом, изводе.

Любое творчество изначально порождается состоянием аффекта. Или, как написали бы в словаре, душевным волнением, выражающимся в кратковременной, но бурно протекающей психической реакции, во время которой способность контролировать свои действия значительно принижается.

Огромное количество современной молодежи не способно к бурным психическим реакциям, к бесконтрольным празднествам, к запредельной искренности и в конечном счете к массовому творчеству. Разовый футбольный дебош вовсе не отменяет сказанного выше, он скорее случайность — мало того, случайность, специально спровоцированная очень взрослыми людьми накануне принятия первого закона об экстремизме.

Основная часть молодежи уже сейчас готова отправиться на пенсию: то есть либо выключить себя из реальных политических и культурных процессов, либо встроиться в них на изначально определенные, скучные роли.

Мое поколение — последний советский призыв, чьи школьные годы пришлись на пионерию и комсомолию, а университетские — на разлад и распад советской империи. Как показало время, в основной своей массе мои сверстники оказались безвольными: в политике, бизнесе или культуре мы явное меньшинство, так уж получилось. Ко всенародному разделу мы не успели, а быть падлотой толком не научились: в итоге жизнь протекла до середины, а мы все в тех же ландшафтах, что и прежде. Что будет с нами дальше, ни черта не ясно.