Лев Шильник - Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции Страница 11

Однако события неожиданно повернулись так, что скептикам пришлось несколько поумерить пыл. Волею случая Уошо пришлось воспитывать десятимесячного приемыша по имени Лулис. Разумеется, исследователи не преминули воспользоваться уникальным шансом: были приняты экстраординарные меры, чтобы малыш не мог увидеть языковых жестов ни от кого, кроме матери. И что же получилось в результате?

Процитируем в очередной раз Э.П. Фридмана: «Через месяц Лулис знал шесть знаков! Уошо научила своего детеныша жестовому языку людей. Иногда Лулис усваивал язык, подражая матери (имитация, что характерно и для детей), но было замечено, что самка и преднамеренно обучала маленького… Затем малыш начал спонтанно сам комбинировать слова. Он усваивал жестовый язык с тем же успехом, что и сама Уошо, и Коко, обучавшиеся людьми!»

Как ни крути, но приходится признать, что обезьяны способны давать символические обозначения предметам или явлениям, а также оперировать и мыслить этими символами, вычленяя смысл из их взаимного расположения. Высшие приматы обнаруживают несомненную способность к овладению синтаксисом, пусть даже в самом элементарном виде. Поэтому о непроходимой пропасти, лежащей между Homo sapiens и человекообразными обезьянами, сегодня говорить уже не приходится. Речь скорее должна идти не о рубиконе, разделившем представителей одного рода, а о своеобразной преемственности. Отечественный филолог Б.В. Якушкин пишет: «Для нас очевидно, что шимпанзе способны употреблять знаки с переносом значений, создавать новые знаки некоторых видов, синтаксировать знаковые конструкции и, может быть, употреблять знаки в чистом виде, без обозначаемых предметов. Все это позволяет нам более обоснованно сказать, что знаковое поведение шимпанзе во многом аналогично знаковому поведению человека».

Коротко и ясно. На построениях креационистов, возводящих непреодолимую стену между венцом творения и прочей божьей тварью, можно с чистой совестью поставить жирный крест. Если суммировать все доступные на сегодняшний день количественные показатели биологического сходства человека с остальным животным миром, то окажется, что в процентном отношении оно составляет с птицами примерно 10 %, с грызунами — 20 %, с млекопитающими (не приматами) — 30–40 %, с полуобезьянами — до 50 %, с низшими обезьянами — 50–75 %, а с человекообразными приматами — 90–99 %. Поэтому с полным правом можно сделать вывод об отсутствии качественных различий между человеком и высшими обезьянами. Во всяком случае, все имеющиеся в нашем распоряжении надежно установленные факты в широком диапазоне — от анатомии, физиологии и генетики до молекулярной биологии и нейропсихологии — свидетельствуют об этом совершенно однозначно. А ведь мы еще ни слова не сказали об огромном количестве врожденных поведенческих программ, которые роднят нас не только с приматами, но и с многочисленными меньшими братьями из числа высших млекопитающих! Впрочем, этой увлекательной теме будет посвящена отдельная глава.

Не нужно делать вид, что в проблематике антропогенеза отсутствуют узкие места. Если с прямохождением и орудийной деятельностью худо-бедно удалось разобраться, то языковые способности человека по-прежнему остаются тайной за семью печатями. Гипотез на этот счет существует видимо-невидимо, но ответа на сей сакраментальный вопрос как не было, так и нет. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что реальным качественным отличием интеллекта человека следует считать членораздельную речь. Именно речь, поскольку символические языки разной степени сложности существуют у многих видов млекопитающих. Эксперименты Д. Примака, Гарднеров, Ф. Паттерсон и других убедительно показали, что шимпанзе способны овладеть человеческой речью, но беда в том, что в естественных условиях их система коммуникации организована принципиально иначе. Другими словами, необходимый когнитивный потенциал для овладения речью у высших приматов имеется, а вот некий неуловимый радикал, позволяющий слить речь и мышление в единое целое, напрочь отсутствует. Обезьяны легко усваивают достаточное количество символов и без особого труда выучивают правила их комбинирования, они могут общаться на этом суржике не только с экспериментатором, но и друг с другом, однако решают эту задачу (в отличие от ребенка) как сугубо интеллектуальную, как своего рода тест на сообразительность. Врожденных программ для анализа языка у них нет, поэтому опыты с обезьяньим речетворчеством ничего не могут сказать нам о том, как возникал и развивался язык в естественных условиях. Более или менее понятен только магистральный путь антропоидов в сторону очеловечивания. По всей видимости, работало сразу несколько факторов: манипуляторная активность приматов (умение выделить существенные признаки изучаемого предмета), жестовая и звуковая сигнализация, сложные социальные отношения в больших группах, своеобразная биологически обусловленная ущербность (являясь по преимуществу собирателями, древние антропоиды ежечасно были вынуждены находить нетривиальные решения в нестандартных ситуациях), нежестко заданные программы брачного поведения и др. Гадать на кофейной гуще можно сколько угодно, но когда и каким именно образом совершился удивительный переход от примитивной звуковой сигнализации к членораздельной речи, мы, похоже, узнаем не скоро.

Вполне вероятно, что решающую роль в этом повороте сыграл широко известный феномен «чуть-чуть». Художники и писатели о нем знают не понаслышке: достаточно убрать лишнюю деталь на полотне или слегка видоизменить фразу, чтобы произведение сразу же заиграло новыми красками. Один-единственный штрих превращает неуклюжую поделку в шедевр. В терминах точных наук это аналог фазового перехода: воду можно достаточно долго охлаждать или нагревать, но по пересечении некоторого малозаметного рубежа (плюс-минус 1–2°) она немедленно обращается в лед или пар. Когда система находится в положении неустойчивого равновесия (специалисты называют такие развилки точками бифуркации), достаточно незначительного толчка, чтобы она нечувствительно перешла в новое качество.

Вопрос о том, каким образом бестолковой обезьяне удалось одним великолепным прыжком перемахнуть пропасть немоты, разделяющую бессловесных приматов и говорящее человечество, лишен практического смысла. С таким же точно успехом можно спросить, почему первобытные люди с упорством, достойным лучшего применения, на протяжении десятков тысяч лет обтачивали неподатливые кремни, вместо того чтобы сразу начать возделывать землю и одомашнивать скот. До сегодняшнего дня никто ничего не знает о механизмах действия первого начала термодинамики. Просто все процессы происходят так, что энергия сохраняется. Вот и здесь мы, похоже, сталкиваемся приблизительно с тем же самым явлением: неторопливые биосферные процессы протекают таким образом, чтобы накопившаяся инерция в час «икс» позволила совершиться фазовому переходу. В верхнем палеолите звоночек, надо полагать, еще не прозвенел. Исподволь растущая социальность (понимаемая весьма широко) еще только готовилась выпорхнуть и пустить первые многообещающие побеги.

Коротко подытожим сказанное. С точки зрения современной науки, не существует никаких качественных биологических отличий между высшими приматами и человеком. Вынырнувшая из-под спуда социальность многократно ускорила эволюцию рода Homo — и только. Неистребимое животное начало, доставшееся нам в наследство, при этом никуда не делось и время от времени властно диктует свои правила игры, в чем нам еще не раз будет возможность удостовериться. Поскреби слегка человека — и без труда обнаружишь притаившегося на дне души зверя. Факты, накопленные современным естествознанием, таковы, что не оставляют камня на камне от теологических версий антропогенеза. Высшие приматы и Homo sapiens — ближайшие родственники, и с этим, увы, ничего не поделаешь. Сомневаться в этом сегодня даже как-то не совсем прилично. С таким же успехом можно не верить в таблицу умножения, игнорировать закон сохранения энергии или настаивать на истинности геоцентрической модели Птолемея…

В ЖЕЛТОЙ ЖАРКОЙ АФРИКЕ

В наши дни подавляющее большинство специалистов считают, что прародиной человечества была Восточная и Юго-Восточная Африка. Однако первые находки ископаемых человекоподобных существ, которые могли бы претендовать на роль недостающего звена между высшими приматами и собственно людьми, были обнаружены отнюдь не в Африке, а в Юго-Восточной Азии, на острове Ява. В 1891 году голландский антрополог Эжен Дюбуа (1858–1940) близ деревушки Триниль, что на западном побережье острова, выкопал примитивный череп и бедренную кость нашего далекого предка. Это доисторическое существо, вполне уверенно ходившее на двух ногах, назвали питекантропом, то есть обезьяночеловеком. Справедливости ради следует сказать, что слово «питекантроп» выдумал неутомимый немецкий биолог Эрнст Геккель (1834–1919), еще в 1866 году предложивший на суд почтеннейшей публики добротный латинский термин — «питекантропус алалус», что в переводе означает «обезьяночеловек, не обладающий речью». Дело было за малым — найти реального обезьяночеловека, поскольку ископаемые останки неандертальца, обнаруженные в 1856 году, не привлекли внимания научного сообщества.