Илья Эренбург - Лик войны Страница 11

— А потом?.. Потом, как все…

В яркий апрельский день приехали мы в Ам — городок, только что очищенный германскими войсками, — и сразу услыхали:

— Одиннадцать ушли…

С негодованием солдаты и жители передавали друг другу эти слова. Одиннадцать женщин, не насильно, нет, по доброй воле, уехали с немцами. И не беспутные девки, а добродетельные жены. Почтенный нотариус даже речь произнес.

— Их мужья умирают, а они дарят любовь убийцам. Эти твари лишены нравственного чувства.

Пересуды росли. Какие-то старые бабки отзывали нас в сторону и нашептывали:

— Вот булочница m-me В. лейтенанта потчевала, он у ней два раза в гостях бывал — понимаете? А племянница m-me С. одному «бошу» бесплатно рубаху выстирала — понимаете?..

Над всеми молодыми женщинами собиралась гроза подозрений, догадок, клеветы.

Одну обличили. Помогли чересчур наблюдательная старуха и приехавший из Парижа «поклонник», щуплый, глуповатый, но «герой» — потерял на войне ногу. Учинили допрос. Дородная красивая баба — она не трусила, не отпиралась, но с усмешкой говорила старухе:

— Тебе-то что, завидно?.. На тебя ни один, даже самый паршивый, глазком не взглянул — кончился твой век… ничего не поделаешь…

Поклонник, оправив крест на груди, торжественно и и строго заявил:

— А я думал, что ты патриотка.

Баба озлилась и кинулась на него:

— Я — женщина, вот кто я. Он — настоящий мужчина, с ним и жила. А у тебя хоть и сто крестов будет — не пойду. Расстреляют меня — не пойду. Моя сила — не получишь! И вы все хотите, да не возьмете, а с «бошем» пошла. Потому хотела.

Потом нам сказали, что она арестована «за содействие неприятелю». Вероятно, ее расстреляли.

Возле Жербевиера в крепком приземистом доме жил старик фермер. В августе четырнадцатого года пришли три немца, хотели пристрелить хозяина, — сжалились, отобрали коров и золотые часы, а старшую дочку Жанну затащили в амбар. Потом ушли.

Сначала все только плакали, затем стали думать: сказать или скрыть? От Жанны — ни слова: ходит, как мертвая. Только раз, когда провели мимо деревни пленных немцев, начала она в ужасе биться:

— Не хочу!.. Уберите их!..

Потом увидали соседи. Все знали, жалели, совет давали:

— В Жербевиере бабка-специалистка все сделает.

Мер принес «Пти Паризьен» и торжественно произнес:

— По закону она имеет право «боша» не рожать.

Но Жанна не послушалась ни отца, ни мера. Ни к доктору — «но закону», ни к бабке-«специалистке» не пошла. Молили честь спасти, грозили проклятьем.

— Что же, ты хочешь «бошей» расплодить?

Молчала. А в мае родила мальчика. Соседи снова вздыхали и жалели.

— Отдайте его в воспитательный дом. Не растить же такого наследника! «Бош»!

Потом ходить перестали. Часто кто-либо из семьи фермера, проходя мимо бабок, судачивших на крыльце, слышал это быстрое словечко: «бош», «бош»… Не ходили, косились, негодовали даже. Дома было тихо и страшно. Никто на «боша» взглянуть не хотел. Когда он пищал, фермер только хмурился, а Жанна боязливо прижимала к себе нелепое тельце. Наконец, старик не выдержал.

— Отдай эту гадость, слышишь, сегодня же отнеси, или убирайся вместе с ним.

Ничего не ответила. Взяла свои сто франков и подарок бабушки — браслет, поехала в Нанси, оттуда в Париж. Попала в «Общество помощи беженцам из Лотарингии». Дали работу — шить солдатские рубахи. За рубаху — пять су. Жанна ютится на мансарде, голодает, но «бош» с ней. Убаюкивая и лаская, она зовет его: «мой маленький бош», и это обидное слово полно невыразимой нежности. У него водяные глаза, квадратный череп и рыжие волосики. Он будет типичным «бошем» — каким-нибудь Карлом или Фридрихом.

Как-то на прошлой неделе Жанна разговаривала с консьержей, — болтливой, но доброй старухой.

— Если бы я знала, кто из трех?… О, как они были отвратительны! Но знаете, мне кажется, что я люблю отца моего «боша»…

Маленькая черноглазая Марго — натурщица. Когда она не позирует и не спит, ее можно найти в захудалом кафе «Ротонда», где собираются художники. Здесь она встретилась за месяц до войны с рослым угрюмым нормандцем Корвэ, скульптором-кубистом. Здесь они шептались, порой по-детски ссорились и в неосвещенном углу целовались. В первые же дни мобилизации Корвэ ушел на войну. Марго плакала — едва напудрит заплаканное личико, как снова катятся слезы. Потом работала. Французы-художники — на фронте, иностранцы разъехалась, академии закрылись. Марго вязала носки, шила солдатские штаны, вырученные гроши откладывала и каждую субботу посылала Корвэ посылку — снедь, папиросы, перевязанный голубой ленточкой шоколад. Письма писала, конечно, в «Ротонде» и советовалась с друзьями, как лучше написать. Спрашивала меня:

— Как ты думаешь: «мой нежный зверек, целую твои глазки» — это достаточно ласково?

Когда Корвэ приезжал в отпуск, маленькая Марго висела на нем, жадно ловя каждый взгляд, каждое редкое слово. Даже хозяин «Ротонды», старый кабатчик, склонный к скептицизму, умилялся:

— Чорт возьми, она умеет любить, эта девочка.

Осенью пятнадцатого года от Корвэ перестали приходить письма. Марго ждала, плакала, бегала по всяким учреждениям, потом замолкла. Эта болтушка, которая пяти минут не могла высидеть на одном месте, не поцеловав в озорстве старого лакея, или не перевернув стакан, по случаю новой шляпы подруги, теперь часами молчала за своим столиком. Так прошла зима. А весной, как-то утром, Марго вбежала в кафе, плача и смеясь, не в силах вымолвить слова, размахивая смятой открыткой.

Корвэ писал, что он был ранен в Аргоннах и взят в плен. Ему отняли левую ногу. Он оправился и просит не тревожиться. Через три недели, при ближайшем обмене инвалидами, он вернется на родину.

— Он жив… Как я рада… Господи, без ноги… Мой бедный большой слон!.. Но он вернется… Я буду ухаживать за ним…

И со слезами и улыбаясь, сказала мне:

— Если б у него отняли даже две ноги — все равно я бы спала с ним…

Начала готовиться к приезду, изучать расписания, в сотый раз переделывать старую шляпку.

— Как ты думаешь, эта лента ему понравится?

Корвэ приехал еще более молчаливый и угрюмый. Его глаза как будто погасли. Он просидел вечер в «Ротонде» за кружкой пива, словно не слыша ни дружеских приветствий, ни восторженного щебета Марго. На следующий день его не было видно. Вечером пришла Марго и плача заявила всем:

— Он меня больше не любит. Да, да, я знаю наверное! Он сказал, что ему нужна нога, и еще… еще… духовная подруга… Искусственная нога стоит очень дорого, а духовная… я очень глупа, но я не знаю, что это такое: «духовная подруга»…

Напрасно утешали. Напрасно Люси советовала переделать шляпу, а Габриель — устроить с кем-нибудь «для виду» легкий роман. Марго снова, как зимой, замолкла. Так шли дни.

Но в один вечер «Ротонда» была потрясена необычайным событием. Марго, неутешная Марго, весь вечер пила шампанское и целовалась со старым американцем, торговцем свиньями в Чикаго, который приехал «посмотреть Европу во время войны», а пока что — застрял в «Ротонде». И потом, ни на кого не глядя, уехала с ним в автомобиле. Люси презрительно усмехнулась: «вот и утешилась».

Марго три дня не было в «Ротонде». Она пришла утром — спокойная, но озабоченная, с синевой вокруг глаз. Отвела меня в сторону и, показав какое-то письмо, спросила:

— Это хорошо написано?

Вот что было в этом письме:

«В Общество искусственных ног „Селект“. Прилагая при сем триста франков, прошу вас выслать одну искусственную ногу monsieur Корвэ по адресу… Прошу вас не писать ему, что вы получили деньги, но сказать, будто вы рассылаете ноги для рекламы»…

Марго еще сказала мне:

— Я прочла объявление в газете. Эти ноги — как настоящие, даже нельзя узнать. Только ты никому не говори, а то он узнает. Теперь у него будет нога… А духовную подругу он найдет… Правда?..

РЕЛИГИЯ

В первые месяцы войны во Франции любили говорить о «возрождении религиозного чувства». В церквах появились молящиеся мужчины. Социалисты неодобрительно косились и шептали о «клерикальной опасности». Правые, предчувствуя грядущие выборы, радовались, видя в каждом коленопреклоненном гражданине избирательный бюллетень.

После победы при Марне в Нотр-Даме была назначена торжественная месса. Пришла шумливая любопытствующая толпа — та самая, которая приходит к тюрьме Сантэ взглянуть на казнь, глазеет на принца Монаккского и часами стоит у рождественских балаганов. Газеты волновались, спорили: должен ли явиться представитель правительства на мессу, и, если он явится, как истолковать сей важный акт?

В древнем соборе торжественно звучала латынь. Осенние лучи, сияя сквозь «розу», медвяным в сиреневым светом заливали молящихся. А толпа, расходясь, кричала: