Максим Васюнов - Следы ангела (сборник) Страница 11

А дед сдержал слово. Присев осторожно на край кровати, вспоминал.

– На празднике в Храме дело-то не кончилось, все давай дружно гулять в тот день, у нас вон напротив дома-то прям, помню, столы и выставили общие – а чего по избам-то разбегаться, решили все вместе отметить, одной семьей. Да только не упивались, как в прошлый-то раз, когда нас тут бесплатно угощали. Не на трезвую, конечно, сидели, но в меру. А нам и так весело было, хороводы бабки вспомнили – научили всех, да песни затянули, а потом и частушки в ход пошли. А уж игры-то какие были! Необычные игры! На ходу рождались! Не в карты же на праздник резаться! Так кто-то удумал огрызками яблочными с расстояния подсолнухи сбивать, что на нашем огороде росли, – они как раз тогда поднялись. Ну, не от большого ума кто-то предложил, чего уж! Да и я дурак, думал – не попадут, не собьют, Через пятнадцать минут все посбивали, силища-то у мужиков немереная, кое-как отговорил по другим огородам шастать.

Дааа, как это сейчас говорят, оторвались мы на славу! А на столе-то, говорю, водки-то шибко много не было, да и закуски-то все – яблоки те же да соленья с картошкой – тогда бедновасто жили-то, беднее теперешнего.

Отец Никодим, наш родненький, тоже с нами посидел, стопочку его уговорили за здоровье села поднять. Да все прощения у него просить стали, как по команде, все только и заладили – прости нас да прости. Он всех, конечно, простил, святой человек, и всех благословил по несколько раз – люди, как в былые времена к разливщику за стопкой, к нему за прощением и благословением подходили. Должно быть, света в сердце батюшки тогда прибавилось – тем только себя и тешим.

Как темнеть начало, как только грушевки снова по небу покатились, отец Никодим встал из-за стола, всех осмотрел и слезы, вот не вру, слезы с яблоко у него. Сказал он тогда: «Ладно, братцы, спаси вас Господь, а мне помолиться еще надо. За вас да за храм молиться буду. И вы когда за меня помолитесь».

И пошел, а все вслед ему смотрели, провожали, и сердце кровью обливалось, жгло в груди, будто все грехи человеческие там собрались, так всем нехорошо сделалось, ведь все помнили – завтра тот день-то, когда храм сносить приедут…

А батюшка до тех пор, пока небо траурным покрывалом не затянуло, все молился в церкви, свечной свет мигал сквозь окна – к тому времени многие уж застеклены были. Блики свечные на стеклах хороводы долго водили, медленные хороводы, под негромкую степенную молитву отца Никодима:

Не презри моления нашего, но испроси нам у Христа Бога нашего тихое и богоугодное житие, здравие же душевное и телесное, земли плодородие, и во всем изобилие, и да не во зло обратим благая, даруемая нам тобою от Всещедраго Бога, но во славу святаго имени Его и в прославление крепкаго твоего заступления, да подаст Он стране нашей и всему боголюбивому воинству на супостаты одоление и да укрепит непременяемым миром и благословением…

Будто кто-то за душу ущипнул утром, подскочил сразу, а в голове об одном мысли – да что это мы, как сволочи последние, поступаем, да неужели мы вот так, за бутылку, храм свой на Дом отдыха поменяем? Да и кому этот Дом отдыха нужен – своих, прости господи, уродов мало что ли, еще будут приезжать – оно понятно ведь, кто приезжать-то будет. А главное – жалко так отца Никодима стало, вот как ребенка жалко, это-то и щипало больше всего.

Ну, что я сделал? Взял вилы да пошел к храму, выхожу – а там уж человек восемь стоит, Гришка с ружьем в тельняшке, Антоха Лыков с приятелем, у них по дубине в руках, бабки с иконами, да продавщица Надька, безоружная, но на лице такая злость – не подходи, подорвешься.

«Ой, Афанасьевич, ты чего на сенокос пошел, что ли?» – Надька-то меня вон какими словами встретила, и ржет, стоит.

Мужики руку пожали, да давай рассказывать, что тоже так же утром-то с ними было – как кто-то изнутри поднимал к храму-то идти, защищать. И все, конечно, говорили – что это больше от жалости к батюшке. Но и за землю свою! Все как-то чувствовали: неправильно это – храм-то под бордель отдавать, да самим вроде как слугами разврата этого окаянного становиться.

Ну, постояли, покумекали, вскоре и батюшка из храма вышел: «Ну, с Богом, ребята, может, еще удастся договориться».

А его, оказывается, Гришка еще в пять разбудил, сказал, что пойдет мафию с ружьем встречать: «Лягу под колеса, но не пущу в село козлов этих». Так и сказал прям. А батюшке и деваться некуда, вроде, как и воевали вместе и другом стал: «С тобой пойду, Гришаня».

И вот мы бандой своей встречать идем гостей наших милых, а они только в одном месте заехать в деревню могли – с дороги, что с райцентра ведет, дорога-то как раз посреди поля бежит, ее до горизонта видать. Стоим, ждем, не курим даже, молчим, как статуи. Мухи перед лицом жу-жу, собаки лают, и такое чувство было, что и поле-то все гудит.

И вдруг зашумело пуще прежнего, задрожало поле-то, смотрим, вдалеке бульдозеры показались, а впереди них машины едут, и «Мерседес» во главе колонны.

«Стоим, стоим», – заповторял Гришаня. Да мы и не думали расходиться. Хоть мало нас, но мы, как говорится, в тельняшках, как Гришка, – стоим, стоим.

«Стоим», – вот заладил! Долго так повторял, меня уже раздражать начал, я к нему повернулся, хотел сказать, чтоб замолчал уже, и тут вижу— из деревни люди к нам идут. Ох, ты, Боже ты мой! Кто с чем! Лопаты, вилы опять же, у мужиков некоторых ружья были. У некоторых и ружье, и косы. Я аж заревел тогда – не подвели, проснулось сердце-то у всех, свет-то, значит, пустили в себя, понимаешь? Во как!

Не считал, сколько человек-то всего пришло, но почти вся деревня с нами вышла! Даже Зойка, пьяница местная, и та прибежала.

«А чего вы на меня уставились? – обиделась аж, представляешь, она тогда еще молодая была, гордая. – Я чо, хуже вас?» – «Вставай, Зоя, за правое дело, вставай», – поддержал ее Гришаня.

Все ближе бульдозеры, вот уж видно, кто в кабинах сидит. Машины ход сбавили.

А в это время сзади Чека подошел, вот уж все подивились. «Чего, братва, не разбудили?» – И обошел всех, в первый ряд встал, да даже вышел чуть вперед, дубину у Антохи выхватил, сплюнул, оскалился. Как есть, на волка похожим сделался.

И еще, слышу, зашептали бабы: «Капустин, Капустин, пришел родимый».

И гляжу – точно, наш глава бежит, задохся весь, но уверенно так бежит, грузно, как генерал. Ничего не сказал, как подбежал. Сквозь толпу тоже в первый ряд полез. «Ты за кого, Капустин?» – спросил Чека. «За всех, за кого еще-то? За своих!» – И так Капустин это сказал сердечно, что спрашивать не стали, а кто для него свои-то, и так понятно.

В общем, когда до нас доехали, мы уже толпой вавилоновской дорогу перекрыли, и, ясное дело, сходить с нее не собирались. Первыми-то всё поняли бульдозеристы, они сразу разворачиваться стали, мужики, видать, хорошие попались. Но, а те, кто в машинах сидел, особенно в мерседесе-то, те еще постояли, поглядели на нас, не знаю, о чем уж они там думали, но явно даже если бы у них у каждого по пулемету было, то они бы не успели всех положить. Хотя если бы мы пулеметы-то увидели, может быть, и струхнули.

Стоят, значит, машины, чуть ближе к нам «Мерседес». Главный их бандит-то, Борис этот, сидит, покуривает, в окно дым пускает. И тоже молчит. Как и мы, тоже все стоим, ни звука.

И вот слышим, как замок в двери щелкнул, Борис, я так думаю, решил выйти, поговорить, да тут сразу Чека с Гришаней отреагировали, оторвались от толпы, сплюнули под ноги, к машине двинулись…

Так и не вышел Боря из своей машины, руку только высунул из окна, махнул всем своим, а помимо «Мерседеса» еще три иномарки дорогущие приехали, все начали резко назад сдавать, да разворачиваться.

Так уносились, будь здоров! Даже бульдозеры по вязкому полю объехали.

Опять зашумело все вокруг, загудело поле, мухи, собаки, слышны стали даже вдохи и выдохи, а выдохнули-то тогда все – ой, с каким облегчением выдохнули! Да давай обниматься друг с другом на радостях. Заплакали многие, конечно, у меня, вон, до сих пор слезы, как вспомню. Это ж никогда такой радости больше за своих не испытал я. Но с тех пор по- другому на людей смотрю, это ж надо какой подарок нам всем Господь тогда сделал! Вот у Него какие для всех уроки.

Долго мы еще тогда в поле вглядывались. Все казалось, передумают, вернутся. Нет, не вернулись, и больше так и не приехали ни разу. Говорят, Капустину звонили, угрожали, но ничего с главой не сделалось. А вот батюшка…

Через неделю после того нашего стояния в поле вызвали отца Никодима снова в епархию. Ну, он на лодочке своей и уплыл. Ни с кем в тот день не разговаривал, в себе был, в молитве, видать.

Уплыл, да и с тех пор не видели его.

Говорят, где-то нашли его лодку внизу реки-то, вся в крови. Ясное дело – это мафия его убила, отомстили, я так думаю. Царства ему небесного, а то, что в Рай он попал, так это к бабке не ходи. Святой человек. За одно лето столько добра нам сделал, ох, да что там говорить…

Мы храм-то продолжили восстанавливать, через год уж купола подняли. Наш златоглавый-то теперь дом родной для всех, отовсюду вон автобусами ездют молиться-то к нам. Но это все батюшка опять нас сгоношил тогда, он ведь к нам вернулся вскорости, ангелом вернулся.