Теодор Драйзер - Статьи и выступления Страница 11

Однако верно ли, что наши коммерческие достижения значительно превосходят успехи других наций? Что мы хотя бы сравнялись в этом отношении с другими нациями? Недавняя война показала, что как Англия, так и Германия выработали у себя куда более совершенные и эффективные методы торговли, чем те, что известны Америке. Таковы, например, кооперативные закупки, предпринятые Германией в общегерманском масштабе. Американец только глазами хлопал, когда убедился, с какой несравненной оперативностью и умением — не только в Германии, но даже в Англии — были мобилизованы все ресурсы — продовольствие, обмундирование, транспорт, люди — и предоставлены в распоряжение нации; он дивился умению обходиться сравнительно небольшими средствами и необычайной маневренностью, с какой потом всем этим распоряжалось государство.

В то время как члены английских и французских комиссий, сидя на наших заводах, инструктировали в цехах заводских мастеров и «капитанов промышленности», американские бизнесмены и администраторы часами просиживали в своих кабинетах, не выпуская из рук телефонной трубки, или носились с заседания на заседание — а в результате Америка вышла на первое место по военным долгам на душу населения, если учитывать продолжительность ее участия в войне, а также количество людей, воевавших на фронте и работавших на войну, сидя в тылу, — не исключая даже России.

Вопрос: действительно ли американский бизнесмен так оперативен, как нам представляется? Так честен? Так патриотичен? Что-то я в этом сомневаюсь.

Забавнейшей чертой американца — всегда, а особенно до войны — было его преклонение перед всем иностранным. Все, что шло к нам из-за границы, объявлялось, а может быть, и сейчас еще объявляется, превосходным, несравненным, не подлежащим никакой критике. Напротив, все родное или вообще все присущее Западу считалось невзрачным, незначительным, как, скажем, Анды или Амазонка — по сравнению с Альпами и Нилом. Бразилия, Аргентина, Мексика и канадские снега стушевывались и терялись перед Бельгией и Турцией, Ривьерой, Азией и Африкой. Нельзя без улыбки вспомнить, как мы позволяли всяким подбитым ветерком и ничем не блещущим иностранцам разгуливать по Америке с видом победителей, небрежно похлопывая нас по плечу или брезгливо щурясь на все, что ни попадется на глаза, словно это мусор какой-то. Американцы из кожи вон лезли, чтобы не уронить себя в глазах даже таких иностранцев, как французские метрдотели либо представители английского респектабельного среднего класса. А уж что касается какого-нибудь английского лорда, французского или итальянского графа, австрийского или даже германского барона, испанского гранда, русского князя или турецкого паши, то было бы чистейшим безрассудством отрицать, что американец всегда приходил в экстаз — а может, и сейчас еще тает и млеет — от малейшей их любезности. В глазах американца это люди с другой планеты, люди, вхожие в тот высший свет, с которым он так мечтал бы свести знакомство. Стоит американцу узнать из объявлений, что в таком-то ресторане готовятся под наблюдением повара-француза французские блюда, что такой-то портной недавно из Англии, что там-то и там-то открылся косметический кабинет или ателье мод, коим руководит настоящий парижанин или парижанка, или прослышать, что такой-то писатель — француз, русский, итальянец или англичанин по происхождению, — как его охватывает священный трепет: хлоп — и он уже на коленях и, возведя очи горе, молитвенно восклицает: «Париж! Лондон! Рим! Санкт-Петербург! Вена! Умопомрачительно!» А сколько американских состояний перекочевало к европейским банкирам в качестве благоговейной дани какому-нибудь сомнительному титулу! Сколько миллионов брошено нашими снобами на ветер в тщетном стремлении перенять внешний лоск европейских манер и изысканного воспитания. И по сей день автомобили или часы иностранной марки, или иностранный покрой платья приводят нас в восторг, и мы отдаем им предпочтение перед всем доморощенным. Было время, когда иностранные пьесы окончательно вытеснили со сцены наш отечественный репертуар, и поделом, по-моему. Мы взращены на иностранных книгах, на иностранных картинах, на иностранных художественных изделиях. Швейцарские, французские, австрийские Альпы вот уже сто лет как заслонили от нас все американское.

А может, это и неизбежно: ведь Америка так и не создала своей духовной атмосферы, в ней так и не проявился самобытный художественный гений, который позволил бы ей заявить о своих правах — самой себе по крайней мере. Мы скучные, чтобы не сказать тупые и ограниченные, люди, вообразившие себя глубоко верующим, нравственным консервативным народом; мы приписываем себе миллион качеств, которых у нас нет и в помине. Но для того, чтобы страна представляла известный интерес как для себя, так и для других, она должна жить богатой духовной жизнью, а вялость и равнодушие, с какими американец относится к себе и ко всему окружающему, приводят к тому, что он в тягость и себе и другим. Расшевелите американца, направьте его ум, расширьте его горизонт, заставьте его быть смелее во всех жизненных вопросах — и вы не узнаете Америки: она заиграет новыми красками и с честью выдержит сравнение с любой другой страной!

В этой связи полезно рассмотреть еще одну особенность нашей национальной психологии — последнюю, которой я намерен здесь коснуться, поскольку об ограниченности моральных взглядов американца мне пришлось говорить в другом месте. Я имею в виду ту истую и, можно даже сказать, комическую (если бы тут не примешивалось столько печального и трагического) серьезность, с какой американец относится к своему избирательному бюллетеню, ожидая от него чудес. Вечно-вечно он за кого-нибудь голосует: каждый год приходится ему выбирать мэра и члена законодательного собрания штата, каждые два года — конгрессмена, каждые четыре года (или шесть лет) — сенатора, каждые два года — губернатора, каждые четыре года — президента, — и при этом он свято верит, что, подавая голос и выбирая того или другого кандидата, он и в самом деле управляет страной и осуществляет свои пресловутые свободы. Казалось бы, выборы, в которых ему пришлось участвовать в прошлую войну, могли бы послужить ему полезным уроком, но разве рядовой американец способен чему-нибудь научиться?! Нет, он и по сей день не понимает, что голосует, как правило, за лиц, навязанных ему интересами и силами, которые всегда были, есть и, по-видимому, всегда будут для него недосягаемы и чья победа или поражение меньше всего зависят от него или от тех кандидатов, с которыми он так носится. Мэры, губернаторы, законодатели, конгрессмены, сенаторы и даже судьи и президенты приходят и уходят, и только могущественные интересы наверху пребывают неизменно. И пожелай даже кто-нибудь из этих временщиков сделать что-нибудь — хотя бы малейший пустяк — для простого американца, большое начальство не замедлит выколотить из него эту дурь. Рядовой избиратель всегда остается ни с чем: он незаметная песчинка в вавилонской башне американской политики. Короче говоря, проницательные хозяева, наши финансовые тузы наверху, давно уже постигли ту очевидную истину, что простое большинство голосов, будь то в сенате, конгрессе или где угодно, представляет достаточную гарантию власти и что, помимо убеждения средствами здравой логики, существуют тысячи способов подчинить народных представителей своей воле. А если вы не верите, судите сами, как могло бы иначе случиться, что 5 процентов населения владеют 95 процентами народного достояния, а 95 процентов — только пятью процентами.

Те, кто знаком с анналами американского судопроизводства, не могут не поражаться, как систематически и открыто, с какой наглой бесцеремонностью наши неизбираемые власти перечеркивают все мероприятия выборных властей (решение по делу Дред Скотта и первоначальное аннулирование подоходного налога, — если ограничиться двумя примерами). Какая корпорация, добиваясь льгот и привилегий в том или другом американском городе, не обратится в первую очередь к местному политическому заправиле? Только сумасшедший мог бы поступить иначе! Пусть этот человек не занимает никакого официального поста, — все равно он первый человек в городе: и мэр, и городское управление, и губернатор ждут его указаний. А кому подчинен местный босс? Уж не своему ли губернатору, или, может быть, президенту Соединенных Штатов? В том-то и дело, что нет! Если на то пошло, он сам делает президентов — во всяком случае, помогает делать. Он подчинен одной только силе — деньгам, крупным финансовым интересам, и никому больше. И лишь в тех случаях, когда в финансовых верхах нет полного единомыслия, народу перепадают какие-то крохи. Так было, так есть. Повсюду проявляется закон равновесия: финансовые тузы — против масс; массы — против финансовых тузов.

Скажите, бывало ли в каком-либо американском городе, чтобы голосование за любую концессию, за любое мероприятие, сколь оно ни необходимо, привело к известным результатам, если городские заправилы заранее столковались обо всем с каким-нибудь финансовым олигархом, желательнее всего — с уоллстритовским? Это такая общеизвестная истина, что даже избиратели посмеются над вами, если вы станете уверять, что решение вопроса всецело зависит от них.