Владимир Бушин - Честь и бесчестье нации Страница 11

Что значит "активным сторонником"? Возможно, объяснение этим несколько туманным словам матерого разведчика мы находим в публикации еженедельника "Россия" № 4 (63) за 22–28 января 1992 года. В ней говорится об одной, относящейся уже к 1987 году, информации ПГУ (первого главного управления) КГБ СССР для высшей инстанции "о пребывании члена Союза писателей поэта Евтушенко в США, проводившего изучение по нашей ориентировке". Конечно, изучение каких-то, надо полагать, не литературных проблем в Америке по ориентировке КГБ — это нечто гораздо более серьезное, чем участие в молодежном фестивале в компании с надежным подполковником Рябовым. Такое изучение, возможно, не лишенное немалого риска если не для жизни или свободы, то хотя бы для поэтической репутации, мог выполнить только действительно "активный сторонник", для такого изучения надо было созреть. Но, что ж, если началом пути считать Хельсинки, то для полного созревания у поэта было достаточно времени — аж четверть века! А ведь Евтушенко способный, сообразительный, расторопный — все при нем. В случае нужды умеет совершенно менять окраску и голос, выворачиваться наизнанку, способен без малейшего смущения белое называть черным и наоборот, может сам себя отхлестать без малейшего сострадания. Все это мы наглядно видели и в жизни, и в приведенной выше статье. О таком сотруднике могли только мечтать не только КГБ, но и все лучшие разведки мира, включая израильский Моссад".

Помянутые выше документы проливают свет и на некоторые другие загадочные обстоятельства в жизни поэта. На то, например, почему в мае 1967 года Евтушенко не подписал "письмо 79-ти" в поддержку обращения А. Солженицына IV съезду писателей СССР по вопросу о цензуре. Видимо, не разрешил подполковник Рябов. А почему чувствительная душа поэта никак не откликнулась на письмо, которое 2 апреля 1968 года писатель Анатолий Марченко отправил из г. Александрова Владимирской области ему лично? В письме речь шла о тяжелом положении заключенных в тюрьмах и лагерях, где А. Марченко недавно отбыл шесть лет и написал об этом книгу. Не исключаю, что в эту пору чувствительная душа уже носила погоны капитана КГБ, и ей было просто не к лицу вступать в переписку с недавним зеком…

А в романе Евтушенко "Не умирай раньше смерти", где много автобиографического, есть такое место. Автор рассказывает, что мать его жены, поэтессы Беллы Ахмадулиной, работала в КГБ переводчицей. Однажды ее послали на довольно долгий срок в США, а часть зарплаты оставалась здесь, в Москве, и дочь регулярно получала по доверенности положенную сумму в одном из служебных помещений близ КГБ. Случилось так, что молодая жена заболела, и Евтушенко, получив где-то "доверенность на доверенность", пошел за тещиной зарплатой сам. Казалось бы, в такой ситуации все мысли были сосредоточены на одном: дадут ли деньги по двойной доверенности? Но нет! У молодого поэта хватило ума и души еще и на то, чтобы разработать план весьма ловкой операции: решил разузнать, кто еще получает деньги в этой организации.

И вот, говорит, когда я расписывался за тещину зарплату в ведомости, то кассирша тщательно прикрыла широкой линейкой от моего молодого зоркого взгляда все другие фамилии. Но юный поэт был к этому готов. Забрав деньги, он направился к выходу, расчетливо оставив у окошка кассы свой студенческий билет, который предъявил вместе с двойной доверенностью. От выхода он повернул назад, нежданно нагрянул снова к окошку и, застав кассиршу врасплох, успел-таки в ведомости, которую та не успела прикрыть, выхватить фамилию одного знакомого писателя. С тех пор, говорит, каждый раз, когда мы встречались с ним в ЦДЛ, он смотрел на меня понимающим взглядом, каким смотрит один посвященный в тайну на другого посвященного. А жена, изысканная поэтесса Белла, каждый раз при виде этого писателя разражалась неуемным приступом сардонического хохота.

Здесь много загадок. Во-первых, никаких "доверенностей на доверенность" не существует. Во-вторых, по студенческому билету нигде, даже в Литфонде, денег не выдают, требуется паспорт, хотя бы израильский, и паспорт, надо полагать, у юного поэта уже имелся. В-третьих, почему писатель-агент смотрел на Евтушенко понимающим взглядом — разве поэт сообщил ему, что обнаружил его фамилию в ведомости? В-четвертых, неужели штатные сотрудники КГБ, как мать Ахмадулиной, и его тайные агенты получают плату по одной ведомости и из одного окошка? До сих пор я был уверен, что агенты получают мзду в совершенно секретной обстановке, тайно и, может быть, даже безо всяких расписок. В-пятых, с чего, спрашивается, Белла обливала презрительным хохотом человека, который получает деньги из того же окошка, что и ее дорогая мама да и она сама получала? Наконец, за каким хреном юному чистому поэту потребовалось непременно узнать хоть одно имя в ведомости? И почему писатель, которого он без колебаний зачислил в тайные агенты, не мог попасть в эту ведомость на тех же основаниях, что и драгоценная теща?

Обилие недоуменных вопросов рождает ужасное предположение. Сдается нам, что вся эта история — сплошная выдумка, а на самом деле юный поэт получал в кассе КГБ вовсе не тещину зарплату по липовым документам, а по своему законному паспорту — свои собственные, неусыпным трудом заработанные рубли. А вовлекла его в этот тяжкий труд не кто иной, как родная теща. Штатные сотрудники КГБ всегда должны были об этом заботиться. И фактов семейного сотрудничества известно немало, почитайте книгу того же Судоплатова: он сам и его жена Эмма, Наум Эйтингон и его жена Пузырева, Зоя Зарубина и ее муж Зарубин и т. д. В иных случаях теща была здесь даже более желательна, чем жена.

Остается только добавить, что если все это так, то, может быть, здесь приоткрыт занавес над лучшими страницами жизни поэта Евтушенко. И он был глубоко прав, когда изрек: "Поэт в России — больше чем поэт". Да, гораздо больше. В иных случаях он никак не меньше, чем полковник КГБ.

И теперь совершенно в новом свете предстает тот давно известный факт, что предисловие к американскому изданию "Автобиографии рано созревшего человека" Евтушенко написал в свое время не кто иной, а сам шеф ЦРУ Аллен Даллес. Американская разведка знала за кем следить, кого читать и пропагандировать.

Партсобрание в чистый четверг

Четвертого апреля в три часа в Малом зале Центрального Дома литераторов началось партийное собрание московских прозаиков. Оно было посвящено предстоящему Всесоюзному съезду писателей. После интересного и честного доклада Ивана Уханова приступили к прениям. Я колебался, выступить или нет. В эти тревожные дни и в преддверии столь важного события хотелось поделиться чувствами, поговорить с товарищами по партии и по профессии о многих событиях, обстоятельствах и фактах как в жизни страны, так и в нашей литераторской жизни.

Например, интересно было узнать, что думают они о поступке известнейшего нашего прозаика, который на седьмом десятке лет вдруг "сменил жанр" — стал послом в одной из маленьких уютных стран Европы.

А каково мнение коллег о внезапном приступе религиозности, охватившем общество, и в том числе многих писателей, редакторов? Лет до пятидесяти-шестидесяти были безбожниками и вдруг так заголосили, так заверещали, что хоть святых выноси. Словно всю жизнь только и мечта была, что писать об угодниках, мучениках да святых мощах, а им будто бы кто-то не разрешал, кто-то безжалостно швырял в корзину их божественные стихи и ангельскую прозу. Борис Александрович Покровский, старый русский интеллигент, знаменитый режиссер, публично признался, что не мог удержаться от смеха, когда увидел Гавриила Попова во главе крестного хода… А Галина Старовойтова при закладке часовни Казанской Божьей Матери?

Как и Борис Александрович, я тоже посмеялся у экрана. Но порой, право, совсем не до смеха. Вот большой цикл стихов одного известного поэта. Что ни строка, то "мощи святого Амвросия", "Оптинский храм", "голос святости", "прах святого Серафима", "древняя церковь" и т. д. А ведь в свое время, принимая активнейшее участие в оголтелом, публичном восхвалении статьи "Против антиисторизма", этот же автор гвоздил сторонников поэзии, "проливающих слезы над обломками старых храмов, убегающей от жизни под своды церквей и мечетей"… Вот и хотелось спросить у собрания: что это — второе крещение Руси или опять хрущевская кукуруза, насаждаемая повсеместно?

Ораторы поднимались один за другим, а я все не мог решить, выступать или нет. Но вот слово взял мой литинститутский однокашник. Он с давних пор писал о большевиках-ленинцах, у него есть книги о Цюрупе, о Кржижановском, много лет был нашим партийным секретарем. Да и имя-то — Владимир Ильич! И вот теперь… И я попросил слова…

— Последний раз, — начал я, переведя дыхание, — мне довелось видеть лицо врага 9 апреля 1945 года при штурме Кенигсберга. Но совсем недавно, 28 марта, вечером, возвращаясь с нашего пленума, оказался в толпе, расходившейся с митинга на площади Маяковского. Какие там мелькали лица!.. Не могу, не хочу лица моих сограждан называть лицами врагов, но сколько в них было ярости и злобы, когда искажались криками: "Ель-цин!.. Ель-цин!"… "Долой КПСС!"… Я, получивший партийный билет на фронте в январе 1945-го под Ломжей, иду по родному городу под эти вопли!..