Симона де Бовуар - Трансатлантическая любовь Страница 11

215.

Понедельник [5 марта 1951]

[Сен-Тропез]

Мой милый звероподобный зверь! Только я успела отправить свою засыпанную снегом корреспонденцию, как мне вручили твое длинное письмо, такое милое и пухлое от газетных вырезок, спасибо, огромное спасибо. Интересно, что ты такое мог рассказывать Роберту Лаури о любви? Имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, что значит это слово для человекоподобного человека? А он, интересно, что понимает в любви? Приятно узнать, что ты держишь в Вабансии свободное спальное место на случай моего приезда. Ты думаешь, такое может случиться? Все зависит от тебя, от Сталина и от Трумэна. Умер Андре Жид, газеты пишут о нем в самом омерзительном тоне, хотя и отдают ему должное как писателю. Мирно скончаться в восемьдесят один год в окружении преданных друзей — вот поистине умная смерть. Жида люто ненавидели два ревностных католика: прозаик Мориак и поэт Клодель. Наша приятельница Кассуле придумала великолепный розыгрыш. На следующий день после смерти Жида она послала Мориаку телеграмму: “Ада нет. Гуляй на полную катушку. Извести Клоделя. Андре Жид”. Мориак в ярости (он не знает, кто это сделал).

Собираюсь завтра сесть за работу после двух недель отдыха. Колено мое прошло, Бост, который тоже повредил колено, уже давно перестал хромать, и мы с ним целыми днями катались с гор на лыжах под ослепительным солнцем. Правда, в воскресенье наш очаровательный тихий уголок превратился в сумасшедший дом: понаехали машины и автобусы с побережья, сотни людей хлынули на спуски, где в будни бывает не больше двадцати человек. Все сбивали друг друга с ног: за день — шесть переломов и несчетное количество вывихов. Когда это случается, пострадавшего сразу же отправляют на санях вниз, потому что в нашей деревне нет врача. Ближайший врач в пяти милях. Ты, конечно, был бы возмущен, так же как и нашими пляжами, где людям позволяют тонуть в свое удовольствие.

Вчера мы спустились вместе с Бостом на побережье, в прелестный портовый городок Сен-Тропез, где, надо сказать, довольно холодно. Собираюсь провести тут месяц. Дома почти не отапливаются, зато вид великолепный. Сен-Тропез считается модным и изысканным местом, летом сюда съезжается весь Сен-Жермен-де-Пре, но сейчас тут пусто и жизнь течет как в обыкновенной средиземноморской деревне.

Я прочла биографию Мелвилла, какой человек! Он мне очень нравится — ты знаешь, что в Риме он останавливался в нашей “Минерве”? И очень хорошую американскую книжку о Джойсе. Не заглядывал ли ты случайно в его “Поминки по Финнегану”? Париж готовится пышно отпраздновать в этом году свой двухтысячелетний юбилей. По сравнению с ним Чикаго кажется совсем юным, ты не находишь? Кстати, самый красивый дом в Сен-Тропезе, над пристанью, принадлежит Маккормикам, старинной чикагской семье. Они каждый год обновляют обстановку, и это всегда чудесная старинная провансальская мебель.

Тут арестовали массу бабушек, накормивших внуков отравленными пирожками, и десяток молодых людей, поубивавших своих папаш, — вот тебе новый французский стиль. Мы уже меньше боимся войны, но, по мнению Вашингтона, это опасное легкомыслие: нам следует продолжать нервничать. Нет уж, хватит, надоело жить трясясь от страха. <…>

Вторник

Письма нет. Наверно, на сей раз ты наклеил столько марок, что оно унеслось в Германию или в Италию. Жаль, в такое затишье было бы очень приятно получить письмецо, особенно из моего любимого Форреста, хотя в свое время я предпочитала Вабансию.

Бост уехал в Париж. Ольга, как он пишет, решила бросить театр, поэтому ходит мрачная, и ему приходится нелегко. <…> Раймон Кено стал членом Гонкуровской академии — поступок странный и, в общем, огорчительный, потому что это своего рода мафия, конформистская, приспособленческая и никому не интересная. Камю, Сартр и я всегда отказывались в нее войти. Сартр уже не знает, есть ли у него во рту хоть один зуб, который бы не болел.

Понедельник

Письма все нет. Я ждала, ждала, больше не жду и отсылаю свое. Небо проясняется, погода хорошая. Я очень много работаю. Пишу книгу — твою книгу, — роман о Франции первых послевоенных лет. Пытаюсь передать атмосферу радостного возрождения, когда все казалось возможным, и постепенное разочарование. Роман будет очень длинный, с огромным количеством персонажей, множеством сюжетных линий. И среди них некое подобие нашей с тобой истории: 1) потому что такая любовь — между Чикаго и Парижем — кажется мне типичной для нашего времени, когда самолеты сближают города, но не делают их реально ближе и т. п., 2) а главное, потому что мне приятно ее вспоминать и воссоздавать на бумаге. Сейчас я как раз пишу эту часть, она будет короткая, но мне очень хочется, чтобы получилось хорошо. Я очень тщательно ее отделываю. Это, конечно, неосторожно с моей стороны, потому что память у меня хорошая и, когда я вспоминаю, все для меня оживает, становится абсолютно реальным и я впадаю в тоску. В такую тоску, что мне даже тяжело писать тебе. Слишком много любви скопилось во мне и не находит выхода. Ты такой милый в моих воспоминаниях.

Мне нисколько не жаль, что на твоем бедном девственном сердечке навеки останется темное пятно. Можно размассировать колено или лодыжку, но с сердцем это не получается: я чувствую, что мое покалечено безнадежно и больше мне не послужит. Но оно вполне сгодится для тебя, мой бедный дикий зверь. Оно твое навсегда, как и

твоя Симона.

216.

27 марта [1951]

[Сен-Тропез]

Нельсон, дорогой мой ты! Так долго не было писем, и вот вчера — какое облегчение, какое счастье — получила наконец вместе с фотографиями известия от тебя. Очень смешные фотографии, особенно ты с противными поросячьими глазками. Что ж, раз ты любезно приглашаешь меня в гости, с моей стороны невежливо было бы отказаться. И потом, должна же я полюбоваться сверкающими красками Вабансии и новыми красотами на Форрест авеню! На самом деле, для меня сильное потрясение осознать, что мы скоро опять увидимся. Я впервые за много времени счастлива. Обещаю в этом году вести себя прилично, плакать не больше двух раз в день, кричать не чаще двух раз в неделю и кусаться разве что раз в месяц.

Но есть одна сложность: конечно, если иного выхода нет, я могу приехать и в сентябре, но если Аманде все равно, то, может быть, она возьмет себе август и начало сентября, а я — конец сентября и октябрь, потому что для меня так намного, намного удобнее. Если это невозможно, то я найду способ приехать раньше, в конце августа, и пробуду до ее приезда. Продумай, как будет лучше для всех. В любом случае знать, что мы скоро встретимся, необычайно радостно для меня.

Женщина, которая стоит рядом с Сартром на фотографии в газете, — это фантастическая шлюха, я тебе много рассказывала и писала о ней. В молодости она жила в гареме султана в Марракеше (помнишь этот огромный дворец, где мы с тобой были?). Потом вышла замуж за очень богатого генерала, сменила несметное количество любовников, снималась в кино и была певицей, пока ей не пришлось бросить петь из-за болезни горла, спала с немецкими офицерами, за что была острижена во время Освобождения, потом вышла замуж за еврея, известного борца с нацизмом, и это слегка подправило ее репутацию. Она миллионерша и владеет театром, где идут пьесы Сартра. Эта женщина — само бесстыдство. Однажды она вдруг выдала Сартру, Босту и мне: “О, полный блеск, сегодня мой муж трахнул меня в задницу! Что, разве неправда?” Муж ответил: “Правда, но не надо говорить так в присутствии слуг, ты их шокируешь!” На прошлой неделе она пригласила нас с Сартром на свою огромную уродливую виллу, но из-за больного горла не могла говорить, и это доводило ее до исступления — тут я ее хорошо понимаю.

Работаю без передышки. А ты? Спасибо, милый, за ромовые пироги, хотя я их еще не попробовала. У меня голова идет кругом от перспективы встречи с тобой. Я решила серьезно заняться изучением кулинарии и привезу дюжину бутылок коньяка — это оживит любое блюдо.

До свидания, милый, целую тебя от всего своего гадкого сердца.

Твоя Симона

В сентябре 1951 г. Симона де Бовуар в последний раз приехала на Форрест авеню. На сей раз месяц в доме на озере прошел спокойно, хотя Олгрен не изменил своего намерения снова жениться на Аманде. Однако перед самым отъездом в ответ на слова Симоны о том, как хорошо, что они остались друзьями, он сказал: “Это никакая не дружба. С моей стороны всегда будет только любовь”.

229.

Вторник [30 октября 1951]

Отель “Линкольн”, Нью-Йорк

Нельсон, бесконечно любимый! Я умираю от усталости, но не могу лечь, не написав тебе. Было так трудно расставаться, особенно через полчаса после того как я услышала, что по-прежнему небезразлична тебе, так горько сознавать, что можно было бы отложить мой отъезд, знай я об этом раньше. Я не нахожу себе места и не смогу успокоиться, пока не выскажу тебе все, что чувствую. Всю дорогу — в поезде, в такси, в самолете — я плакала и мысленно говорила с тобой. Я знаю, ты не любишь слов, но дай мне хоть раз поговорить с тобой, и пусть тебя не пугают мои слезы.