Валерия Пустовая - Матрица бунта Страница 11

Напротив, разрыв между означаемым и означающим, видимым и незримым мучает и препятствует творческому росту Александра Иличевского. Как художник Иличевский воспевает глаз и упоение видами — а умом стремится изобразить незримое. Глаз помогает герою вписаться в реальность — ум понуждает высказываться. Однако отвлеченные идеи, которые его занимают, не поддаются визуализации, а зрительные образы не требуют осмысления. Пока не найдена точная формула сплава видимого и невидимого, изобразительного ряда и философии, романы Иличевского будут оставлять впечатление сырых, избыточных.

В подлинной реальности снято противоречие между «означающим» и «означаемым», духовным и вещественным. Новые литературные мифы практически лишены иносказательности.

Это в особенности касается ни на что не похожей прозы Дениса Осокина, который знай себе нешумно писал тексты про библиотекарей, перебрасывающихся желудками, про «евгению королеву ртути», про козни зеркал и шутки пугал, про благословение керосиновых ламп и анемонов, пока широкая общественность наконец не получила возможность узнать о нем как об авторе повести «Овсянки», экранизированной Алексеем Федорченко. Все перечисленные образы Осокина, включая и загадочных птичек овсянок, не могут быть истолкованы ни как метафоры, ни как аллегории, ни даже как символы. Они есть то, чем они названы, но в то же время они больше нашего обычного представления о названных вещах. Этот эффект можно объяснить ощущением, что предметы и люди в мире Осокина принадлежат одновременно к двум мирам — живому и мертвому, обыденному и магическому.

Не могу не привести поразившее меня суждение об «Овсянках» студентки журфака Анастасии Осиповой, которой я предложила написать о повести в рамках творческого задания. По мнению Осиповой, повесть «отрицает словоцентричность и громкословность нашей культуры, которую мы взращивали и лелеяли столь долго и тщательно, ее почитая самым важным». Сопоставляя русский миф и миф народа меря, она замечает: «Много говорить да бросаться в Волгу — удел наш с вами, наша это традиция, громкая и гордая», а литература в «Овсянках» «опровергнута безапелляционно, как гордыня». На словах «это текст-тишина, текст-молчание» — я почувствовала себя на грани откровения. Так точно совпасть в выражениях философ и студентка могли только по воле самой реальности.

6

Ну а если объемные романы и повести названных писателей вам читать недосуг, а в зазеркалье попасть хочется — откройте «Последние книги» Владимира Мартынова, с первой, говорящей словами дневника автора, «Книги Перемен», Хармса и Витгенштейна, до восьмой, изъясняющейся одними точками.

Мне кажется, что вторая «Книга Огня», в которой время побеждает литературу, похожа на роман Дмитрия Данилова. А третья «Книга Ветра», испытывающая формулу «поэт в России больше чем поэт», — на игру Виктора Пелевина с культурными мифами. А самая многословная первая — «Книга Водоема» — на бьющуюся в тенетах тоски по подлинной жизни прозу Романа Сенчина. Повторяющая эротический ритуал пятая «Книга Воды» напомнит певца речных богов Дениса Осокина.

Книги «Грома», «Земли» и «Неба» слушают голоса времени, молитвы и наконец — тишины.

Проверьте на себе: не станет ли вам на последней точке «Книги Неба» полегче? Легче молчать. Легче дышать.

(Опубликовано в журнале «Новый мир». 2011. № 7)

В четвертом Риме верят облакам

Вплоть до конца нулевых казалось, что можно нажать “replay”, стоит только телевизоры в красном уголке опять поменять на иконы. “Это же я некогда грезил о том, что вновь верну Серебряный век”, — от сердца написал в одном из обозрений критик Кирилл Анкудинов (http://www.chaskor.ru/article/trilistnik_traurnyj_17937). Старой России — такой, какой ее создала и запомнила русская литература, — хотелось наследовать по прямой. Эксперимент по восстановлению такой, непрерывной преемственности стал сюжетом романа Елены Чижовой. В оппозицию новому, беспамятному человеку большевиков она воспитывает человека “прежнего”, помнящего.

Первый же образ “Времени женщин” — вся “судьба России”. “Снег” (подмороженный быт), “ворота” (уповаем дойти до правды), “тощая белая лошадь” (кляча, вывози!), “мы с бабушками бредем за телегой” (последние, кто на ногах, — сироты и вдовы). Три старухи, каждая в свой черед потеряла близких и родных, и их воспитанница хоронят общую кормилицу, мать девочки, безвременно сгоревшую от ломовой жизни. О том, как дошли они до этой смерти, рассказывает роман, а по-честному — повесть, маленькая и домашняя, не гулявшая дальше церкви, не поднимавшаяся выше заводского месткома, не красовавшаяся ничем дороже платья с маками.

И однако в маленькой этой повести прочерчены векторы всех сил русской жизни: интеллигенция и власть, деревня и город, утопия коммунистического довольства и вера в небесный град, амвон и телевизор, и глубже, глухие токи язычества — валеночки да мосточки, лес да разбойнички, колечко золотое и пальчик пожертвованный… Миф — хорошо освоенный сегодняшней литературой способ сказать кратко о необъятном. Достаточно было поместить в повесть трех старух с вязаньем, как богинь судьбы, традиционные сказки намешать с религиозными представлениями — и затеплился огонь мистики. Девочка в повести Чижовой играет в мертвых, как в сказку о счастливых и освободившихся, мечтая умереть (уснуть) вместе с мамой, бабушками, их комнатами и кухней, чтобы, как спящая красавица, всем дворцом пробудиться для новой жизни в небесном раю.

Девочка Софья не только верит в рай, но и с рождения живет в нем. То, что вследствие какой-то психологической травмы она не разговаривает, — безыскусно придуманный автором повод изолировать ее от всероссийской трансформации, заключить в домашнюю сказку, как в спящий, заросший замок. Церковь, французский, рисование, чтение — дитё воспитывают “как принцессу”, и в этом не раз повторенном слове важно не высокомерие его, а экзотичность. Три бабушки растят девочку чужой внешнему, советскому миру — она зеркальная сестра наследницы Котлована.

Сирота в знаменитой повести Платонова воодушевляет строительство во имя коммунистического будущего — сирота Чижовой становится музой дореволюционного прошлого. Но Чижова не догнала Платонова в провидении правды. Платоновская девочка умирает, потому что нет будущего у страны, вырывшей под собой пропасть. Девочка Чижовой успеет состариться, пока поймет, что нет и прошлого, которому она посвятила жизнь.

Тут и зарыт секрет, почему “Время женщин” на самом деле меньше, чем роман, и еще менее — роман современный. Героиней повести Чижовой остается обреченная мать-одиночка — героиней предполагаемого романа должна была стать ее выжившая дочь. Масштаб и острую актуальность этой истории придала бы развернутая судьба выросшей Софьи, правдивое развитие которой немыслимо без жестокого пробуждения от бабушкиных надежд.

Это в сказке прошло сто лет — принцесса проснулась красавицей, и курица над очагом не остыла. В реальности вернуться принцессой в мир оптоволокна и неудобно, и смешно. Месткомовская ведьма пугает мать, что спрятанная от коллективного воспитания Софья вырастет “старорежимной” — в антисоветском контексте романа мы понимаем это однозначно и от души сочувствуем матери в ее борьбе с системой. Но современность придает старорежимности новый, действительно угрожающий смысл, о котором Чижова, увлеченная своей сказкой о прошлом, не сумела задуматься. Что ждет девочку, которая смотрит балет, пока вся ее семья, как вся страна, душится в очереди за мукой?

Выживать в реальности с навыками спящей красавицы — это знакомо многим ныне живущим поколениям, в ряду последних — мое, рожденных в восьмидесятые. Меня очень тронула сказка Чижовой о трех бабушках — но мыслями я с ее младшей героиней, талантливой художницей, обреченной на бездарную жизнь. И нас воспитывали три бабушки: толстые журналы, интеллигенция и русская классика. И нас растили — помнить. В начале двухтысячных мы бредили возрождением страны как личной миссией, на языке литературной и социальной мифологии прошлого пытаясь выразить вдохновлявший нас ясный и требовательный импульс обновления.

Перезагрузка, новый старт старой системы — такую цель преследовал и главный литературный проект первого постсоветского поколения, определивший его судьбу: Форум молодых писателей России. В литературном отношении он был нацелен на поиск узнаваемых талантов. Так были открыты, к примеру, Роман Сенчин (наша новая социальная проза о маленьком человеке), Захар Прилепин (наша новая военная проза), Герман Садулаев (наша новая национальная проза), Наталья Ключарева (наша новая антиутопия), Василина Орлова (наша новая очеркистика), автор этих строк и Сергей Беляков (наша новая традиционная критика). Это литературное поколение показало, как традиционная стилистика и жанры работают на новом социальном материале. И его стержневая идея — пресловутый “новый реализм” — не касалась эстетического обновления литературы, а означала ее вновь осознанную социальную ответственность.