Генри Киссинджер - Дипломатия Страница 12

«Мы создали эту нацию, чтобы сделать людей свободными, и мы, с точки зрения концепции и целей, не ограничиваемся Америкой, и теперь мы сделаем людей свободными. А если мы этого не сделаем, то слава Америки улетучится, а вся ее мощь испарится»[49].

Ближе всего Вильсон подошел к подробной демонстрации целей войны в своих «Четырнадцати пунктах», о которых пойдет речь в главе 9. Историческим достижением Вильсона является признание им того, что нация не может взять на себя крупные обязательства международного характера, если последние не подкрепляются собственной моральной убежденностью американцев. А просчет его заключался в том, что он трактовал трагические моменты истории как некие аберрации или как события, происшедшие вследствие недальновидности или злонамеренности отдельных лидеров, в том, что он отрицал существование иных, объективных базисных факторов мира, кроме силы общественного мнения и всемирного распространения демократических институтов. По ходу дела он уговаривал европейские нации взять на себя нечто такое, к чему они не были готовы ни философски, ни исторически, причем сразу же после войны, высосавшей из них все соки.

В течение трехсот лет европейские нации основывали свой мировой порядок на принципе балансирования национальных интересов, а внешнюю политику — на стремлении к безопасности, причем каждая дополнительная выгода воспринималась ими как безвозмездный дар. Вильсон обращался к нациям Европы с просьбой основывать свою внешнюю политику на принципах морали, причем безопасность, если о таковой вообще шла речь, должна была возникнуть как естественный их результат. Но Европа не обладала концептуальной методикой для проведения такого рода незаинтересованной политики, и до сих пор не до конца ясно, сможет ли Америка, пребывавшая целое столетие в состоянии самоизоляции, постоянно заниматься международными делами на базе вильсоновских теорий.

Появление Вильсона на исторической арене имело для Америки судьбоносное значение, ибо он являл собой пример редко встречающегося лидера, способного кардинально изменить ход истории собственной страны. Если бы в 1912 году одержал верх Рузвельт и его идеи, вопрос целей войны основывался бы на анализе характера национальных интересов Америки. Рузвельт бы обосновывал вступление Америки в войну предположением — которое он и высказал на самом деле, — что, если Америка не присоединится к державам Тройственного согласия, Центральные державы выиграют войну и, рано или поздно, превратятся в угрозу американской безопасности.

Определенные подобным образом американские национальные интересы со временем подвели бы Америку к принятию принципов глобальной политики, сопоставимых с поведением Великобритании по отношению к континентальной Европе. В течение трех столетий британские лидеры действовали, исходя из предпосылки, что если европейские ресурсы будут находиться в руках одной доминирующей державы, то ресурсов этой одной страны окажется достаточно, чтобы бросить вызов Великобритании на морях и таким образом угрожать ее независимости. Геополитически Соединенные Штаты тоже представляют собой остров, отдаленный от берегов Евразии, и, если прибегнуть к. той же системе рассуждений, должны были бы воспротивиться господству в Европе или Азии одной державы, тем более контролю одной и той же державы над обоими континентами. В рамках подобных рассуждений не моральные прегрешения Германии, а степень ее геополитического проникновения должна была бы стать принципиальным поводом для вступления в войну.

Однако подобный подход, характерный для Старого Света, противоречил характерным для американцев чувствам, столь верно угаданным Вильсоном, и противоречит по сей день. Даже Рузвельту не удалось настоять на принятии проповедуемых им принципов силовой политики, хотя он и умер в убеждении, что сумел бы это сделать. В конце концов, Рузвельт тогда уже не был президентом, и Вильсон заявил со всей ясностью еще до вступления Америки в войну, что он будет противостоять любым попыткам создания послевоенного мирового порядка на базе уже установившихся принципов международной политики.

Вильсон видел причины войны не только в злонамеренности германского руководства, но также и в европейской системе равновесия сил. 22 января 1917 года он выступил с нападками на международный порядок предвоенного времени, назвав его системой «организованного соперничества»:

«Вопрос, на котором зиждется будущий мир и международная политика, заключается в следующем: является ли нынешняя война сражением за справедливый и прочный мир или схваткой ради всего-навсего создания нового равновесия сил?.. Нужно не равновесие сил, а совокупность сил; не организованное соперничество, а организованный всеобщий мир»[50].

То, что Вильсон имел в виду под «совокупностью сил», представляло собой абсолютно новую концепцию, которая впоследствии стала известна как концепция «коллективной безопасности» (хотя Уильям Гладстон в Великобритании в течение 1880 года выдвигал мертворожденную ее вариацию)[51]. Убежденный, что все нации равным образом заинтересованы в мире и потому объединятся, чтобы наказать того, кто его нарушил, Вильсон призвал к моральному консенсусу миролюбивых сил:

«...Нынешний век... является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей, где вопросы будут звучать только так: „Это правильно?", „Это справедливо?", „Это действительно в интересах человечества?"»[52]

Чтобы оформить подобный консенсус в виде института, Вильсон выдвинул идею Лиги наций — квинтэссенцию американского представления о такого рода установлении. Под эгидой этой всемирной организации сила должна была уступить морали, а мощь оружия подчиниться диктату общественного мнения. Вильсон все время подчеркивал, что, если бы общество было адекватно проинформировано, война никогда бы не разразилась, делая вид, будто ничего не знает о вспышках ликования по поводу начала войны во всех столицах, включая столицы демократических стран: Великобритании и Франции. Если бы, как это представлял себе Вильсон, заработала новая теория, произошло бы по меньшей мере два крупных изменения в порядке управления в международном масштабе: во-первых, демократические правительства распространились бы по всему миру, и затем, была бы выработана «новая и более цельная дипломатия», базирующаяся на «том же самом высоком кодексе чести, которого мы требуем от отдельных лиц»[53].

В 1918 году Вильсон объявил залогом мира достижение до тех пор неслыханной и амбициозной до потери сознания цели: «уничтожения любой деспотической державы, где бы она ни находилась и которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушить мир во всем мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия»[54]. Лига наций, созданная подобным образом и воодушевленная подобными принципами, разрешала бы кризисы, не прибегая к войне. Выступая на мирной конференции 14 февраля 1919 года, Вильсон заявил:

«...Посредством данного инструмента (Устава Лиги наций) мы ставим себя в зависимость в первую очередь и главнейшим образом от одной великой силы, а именно, от моральной силы мирового общественного мнения — от очищающего, и разъясняющего, и принуждающего воздействия гласности... силы тьмы должны погибнуть под всепроникающим светом единодушного осуждения их в мировом масштабе»[55].

Таким образом, сохранение мира больше бы не проистекало из традиционного расчета соотношения сил, но основывалось бы на всемирном консенсусе, подкрепленном механизмом поддержания порядка. Всеобщее объединение в массе своей демократических стран являлось бы «гарантом мира» и заменило бы собой старую систему равновесия сил и альянсов.

Такого рода возвышенные чувства еще никогда не проявлялись публично ни одной из наций, не говоря уже о воплощении их на деле. Тем не менее в рамках американского идеализма они превратились в национальную разменную монету внешней политики. Каждый из американских президентов со времен Вильсона выступал с вариациями на ту же вильсоновскую тему. Дебаты внутри страны чаще всего имели своим предметом невозможность осуществить вильсоновские идеалы (вскоре ставшие до того привычными для американцев, что они даже позабыли об их связи с личностью Вильсона), а вовсе не то, адекватны ли они тем жесточайшим по временам вызовам, которые бросает кипящий и бурлящий мир. В течение трех поколений критики Вильсона яростно нападали на его анализ и выводы, и все равно в то же самое время вильсоновские принципы оставались прочнейшим фундаментом американского внешнеполитического мышления.