Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник) Страница 12

Некоторое время я думал, к кому в таких случаях обращаться, если вообще обращаться, – а потом просто пожал плечами и изо всех сил постарался проглотить чувство, что бессовестно бросил целый мир в беде.

Потом она начала постить снова. Писала, как ей холодно и одиноко…

Думаю, она в курсе, что я все еще ее читаю…

Помню, как в первый раз оказался в Нью-Йорке на Хеллоуин. Парад шел, и шел, и шел мимо (все эти ведьмы, вурдалаки, демоны и злые королевы, и обычные, добрые, тоже), и я на мгновение снова стал семилетним мальчишкой – потрясенным до глубины души. Если бы такое делали в Англии, думала какая-то часть моего мозга (та, что выдумывает истории), оно бы все пробудилось – все то, что мы отпугиваем кострами в ночь Гая Фокса. Возможно, тут это все можно, потому что местные те-кто-смотрит-из-тьмы – не англичане. Может, мертвые тут не ходят по земле, по крайней мере, в Хеллоуин.

Потом, несколько лет спустя, я переехал жить в Америку и купил дом, который выглядел так, будто его нарисовал Чарльз Аддамс[18] – причем нарисовал в такой день, когда чувствовал себя особенно паршиво. К Хеллоуину я научился резать тыквы, запасся свечами и принялся ждать первых сладостей-шалостей. Прошло четырнадцать лет: я все еще жду. Возможно, мой дом самую малость страшноват. А может, он просто слишком далеко от города.

А потом еще была женщина, заявившая таким специальным голосом для мобильной голосовой почты, причем звучавшим слегка удивленно, что она боится, что ее убили, но если мы оставим сообщение, она к нам потом вернется.

Только прочитав новости несколько дней спустя, мы узнали, что ее и правда убили – кажется, случайно и довольно ужасным образом.

Потом, правда, она действительно вернулась – к каждому, кто оставил ей сообщение. Правда, пока только по телефону, оставив звуковое сообщение, которое звучало так, будто кто-то пытался шептать сквозь бурю – приглушенные, сырые звуки, так никогда и не ставшие словами…

Но рано или поздно она обязательно перезвонит нам лично.

И все равно меня спрашивают, зачем рассказывать истории о привидениях? Зачем их читать, зачем слушать? Почему люди получают такое удовольствие от сказок, у которых нет никакого иного предназначения, кроме как приятно напугать?

Так вот, отвечу честно: я не знаю. По крайней мере, не знаю точно. Существуют истории о призраках времен Древнего Египта, библейские истории о призраках; в конце концов, классические древнеримские истории о призраках (а заодно и об оборотнях, демонической одержимости и, конечно, о ведьмах – снова и снова эти ведьмы!). Мы уже очень давно рассказываем друг другу сказки о чуждости, инаковости, о жизни за гробом; истории, от которых щекочет загривок и тени становятся гуще; истории, – и это важнее всего, – напоминающие нам, что мы живы и что есть нечто особенное, неповторимое и примечательное в том, чтобы быть живым.

Страх, в маленьких дозах – превосходная вещь. Ты едешь на призрачном поезде во тьму, зная, что в конце концов двери откроются и ты снова выйдешь на солнечный свет. Всегда очень утешительно знать, что ты все еще здесь, все еще в безопасности. Что на самом деле ничего странного не случилось, и всё это не взаправду. Так хорошо снова побыть ребенком, совсем ненадолго – и побояться. Не правительств, не законов, не неверностей, налоговиков или далеких войн, а привидений и всего такого прочего, чего все равно не существует, а если бы и существовало, все равно ничего не могло бы нам сделать.

И как раз это время года – самое лучшее для привидений, потому что сейчас даже самые прозаичные вещи отбрасывают невероятно таинственные и тревожные тени.

То, что пугает нас и преследует, может быть совсем крошечным: веб-страница, сообщение в голосовой почте, статья в газете – возможно, написанная английским писателем, который вспоминает давно прошедшие Хеллоуины, и деревья-скелеты, и извилистые переулки, и тьму… Статья с обрывками историй о призраках, которую, как ни смешно, никто потом даже не вспомнит – кроме вас. И которой просто не окажется в этой газете в следующий раз, когда вы попробуете ее найти.

Написано для «Нью-Йорк Таймс» и опубликовано в ней же 31 октября 2006 года.

Как писатель и в особенности автор художественной литературы я постоянно имею дело с мифом. Так было всегда – и, вероятно, будет и впредь.

Не то чтобы я не любил или не уважал реалистическую, подражательную литературу – и люблю, и уважаю. Но люди, которые зарабатывают на жизнь выдумками, воплощают наши интересы и страсти, а мои интересы, хотел я того или нет, по большей части заводили меня на территорию мифа – и это далеко не то же самое, что территория воображения, хотя у них и есть общая граница.

Помню, еще мальчишкой я нашел где-то экземпляр «Сказаний скандинавских народов» и зачитал это сокровище до такой степени, что обложка отвалилась и страницы разлетелись, как листья по осени. Я помню блистательную правильность этих историй. Они ощущались как правильные. Моему семилетнему уму они казались знакомыми.

Кирпичам без соломы и то проще, чем воображению без воспоминаний, как говаривал лорд Дансейни.

Разумеется, он был прав. Наши фантазии (если они действительно наши), должны уходить корнями в нашу подлинную жизнь и опыт, в нашу память. А там, в памяти, содержатся все истории, которые нам рассказывали в детстве – и волшебные сказки, и мифы, и вообще всё.

Без наших историй мы не полны, не цельны.

Меня завораживает сам процесс сочинения. Я – англичанин и разделяю со многими моими соотечественниками любительскую нежность ко всякой – назовем вещи своими именами – возне в саду. Это не садоводство как таковое – скорее, эдакий смутный зуд, в прошлом, например, году заставивший меня с высокомерной улыбкой созерцать прибытие на хеллоуинскую ярмарку десятка экзотических тыкв, вырастить каждую из которых наверняка стоило больше двадцатки, притом что все они как одна были очевидно хуже нашего, местного продукта. Я люблю возиться в саду, остаюсь в этом деле горделивой бездарностью и ничего не имею против.

В том, что касается садоводства, главное веселье – в самом процессе, результаты носят вторичный (а в моем случае – еще и чисто случайный) характер.

Еще ты узнаешь кучу всего интересного о компосте. Только представьте себе: всякие кухонные объедки, садовые обрезки и отбросы долгое время гниют вместе и превращаются в густую, черную, чистую питательную грязь, так и кипящую жизнью, идеальную для нового роста.

Так вот, мифы и есть компост.

Они начинаются с религиозных (то есть самых глубоких) верований или со сказок, по мере взросления сросшихся с религиозными верованиями.

(Как сказал Иосиф Марии в апокрифическом «Евангелии детства», имея в виду малыша Иисуса: «Если он и дальше будет так убивать людей, нам придется запереть его дома»[19].)

Потом, когда религия выходит из употребления или сказка перестает восприниматься как буквальная истина, они превращаются в миф. Мифы перегнивают в компост и становятся плодородной почвой для других историй и сказок, расцветающих на ней, будто цветы. Амур и Психея перекладываются на разные лады, наполовину забываются, вспоминаются снова и в конце концов становятся «Красавицей и Чудовищем».

Африканский бог-паук Ананси оказывается Братцем-Кроликом, прилипшим к смоляному чучелку.

Новая жизнь поднимается из компоста – новые цветы, яркие, прекрасные и живые.

Мифы ко многому обязывают.

Когда я писал «Сэндмена», историю, во многом сделавшую мне имя, я постоянно экспериментировал с мифом. Миф и стал теми чернилами, которыми написана вся эта серия.

«Сэндмен» во многом был попыткой создать новую мифологию – или, скорее, понять, чем меня зацепили древние пантеоны, а затем попробовать воссоздать вымышленную структуру, в которую я сам смог бы поверить. Что-то такое, что ощущается правильным, именно в том духе, в каком ощущаются правильными мифы.

Сон, Смерть, Безумие и прочие Бесконечные (непочитаемые, потому что кому в эти дни, в этом веке, может прийти охота, чтобы его почитали?) были одной большой семьей, как и полагается всем хорошим пантеонам; каждый представлял ту или иную сторону жизни, каждый воплощал тот или иной тип личности.

Думаю, что в целом наибольший отклик у читателей вызвала Смерть, которую я изобразил в виде веселой и здравомыслящей шестнадцатилетней девушки – особы привлекательной и принципиально милой. Помню, в какое я пришел недоумение, в первый раз столкнувшись с людьми, заявившими, что верят в созданных мною персонажей; и помню, какое чувство вины вперемешку с облегчением я испытал, когда начали приходить письма от читателей, осознанно работавших с одним из моих персонажей (а именно с той самой Смертью), чтобы пережить уход любимого человека – жены, бойфренда, матери, ребенка.