Елена Прудникова - Сталин. Битва за хлеб Страница 12

Этот материал предоставила статистическая выборка, в основу которой положено исследование 427 тысяч крестьянских хозяйств по 25 губерниям. Исследование не тотальное, однако довольно масштабное.

Какие из перечисленных хозяйств можно отнести к бедняцким? Итак, будем считать бедными хозяйства, имевшие меньше пяти десятин, меньше двух лошадей и двух коров[31]. По всем трем показателям мы получаем примерно одинаковую цифру: около 75 %.

Это деревенские бедняки в расширенном понимании данного слова — то есть семьи, не имевшие излишков хлеба на продажу. Однако и они разделялись на две группы: те, которые могли прокормить хотя бы себя, и те, которым приходилось, зарабатывая деньги на стороне, хлеб покупать. Последние и есть та самая деревенская беднота, которая в ситуации, когда цены на хлеб резко выросли, а промыслов не стало, оказались под угрозой того же вымирания, что и население городов. Как они выживали в благополучное время, пишет все тот же граф Толстой.

«Мужик и его домашние всегда все работают. Обычное нам состояние физической праздности есть бедствие для мужика. Если у мужика нет работы всем членам его семьи, если он и его домашние едят, а не работают, то он считает, что совершается бедствие вроде того, как если бы из рассохшейся бочки уходило вино, и обыкновенно всеми средствами ищет и всегда находит средство предотвратить это бедствие — находит работу. В мужицкой семье все члены её с детства до старости работают и зарабатывают. Мальчик 12-ти лет уже в подпасках или в работниках при лошадях, девочка прядет или вяжет чулки, варежки. Мужик в заработках или вдали, или дома, или на поденной, или берет работу сдельно у помещиков, или сам нанимает землю. Старик плетет лапти; это обычные заработки. Но есть и исключительные: мальчик водит слепых, девочка в няньках у богатого мужика, мальчик в мастеровых, мужик бьет кирпич или делает севалки, баба — повитуха, лекарка, брат слепой — побирается, грамотный — читает псалтирь по мертвым, старик растирает табак, вдова тайно торгует водкой. Кроме того: у того сын в кучерах, кондукторах, урядниках, у того дочь в горничных, няньках, у того дядя в монахах, приказчиках, и все эти родственники помогают и поддерживают двор».

И при этом в благополучные годы еле-еле кормятся, а в неблагополучные — голодают. Стоит ли удивляться полному отсутствию в русском фольклоре XIX–XX веков страха перед каторгой и философскому отношению к смерти? Едва ли сие есть признак высокого христианского настроя души, скорее — усталости от беспросветной жизни.

Сколько было тех, кто заведомо не мог прокормиться с земли? Как минимум — это те хозяйства, у которых надел меньше одной десятины, — таковых около 22 %. Естественно, безлошадные — около 29 %. Не все они жили бедно — кое-кто уходил в города на заработки. Но 29 % — это около 6 млн. хозяйств, или 30–40 млн. человек. Было ли столько заработков в Российской империи?

Ещё некоторые данные приводит в своей книге «Российское крестьянство в революции и Гражданской войне» Таисия Осипова.

«В стране было 3 млн. безземельных крестьянских дворов и 5 млн. — имевших менее 5 дес. на хозяйство. Эти 8 млн. хозяйств (57 %)[32] представляли крестьянскую бедноту.

За годы войны обнищание крестьян еще более усилилось. К 1917 г. безземельных дворов в Поволжье стало 11,2 %, в Промышленном районе — 9,4 %, в Северо-Западном— 7,2 %, в Земледельческом центре — 5,7 %.

Возросло число безлошадных дворов. В 1917 г. в Промышленном районе они составляли около 44 %. Особенно много их было в Нижегородской губернии — 54,1 %, в Московской — 48,6 % и Ярославской — 43 %. В Поволжье и Земледельческом центре безлошадные хозяйства составляли свыше трети дворов: в Тамбовской губернии — 33,7 %, Пензенской — 36,8 %, Саратовской — 37,5 %. Однолошадных хозяйств в 25 губерниях насчитывалось 47,5 %. Безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне представляли деревенскую бедноту, которая попадала в кабалу к зажиточным хозяевам. К 1917 г. их было около 70 %»[33].

Безземельные, безлошадные и значительная часть малоземельных однолошадных крестьян — это тот минимум, который в новых условиях, когда спрос на рабочие руки и многие изделия промыслов упал, а хлеб резко взлетел в цене, оказались перед призраком голодной смерти. Отсюда в ленинских тезисах это: «решительные, ни перед какими финансовыми жертвами не останавливающиеся меры помощи деревенской бедноте». Тут, знаете ли, вопрос был не политический, а физиологический — выживут эти люди или нет.

Странные товарищи эти большевики — декларировали, что им на Россию наплевать, что она лишь вязанка хвороста для мирового пожара — а людей жалели. Зачем? Брали бы пример с прекраснодушных господ либералов: выживает сильнейший, такова логика экономики! И хлопот меньше…

…Итак, если говорить о наличии товарного, то есть идущего на продажу, хлеба, мы имеем две стабильные и очень разные группы. Первая — это те 75 % которые в лучшем случае могут с очень большим трудом, по голодной норме, прокормиться со своего поля. Вторая — та, которая имеет какие-то излишки хлеба сверх физиологической нормы. На самом деле она, конечно, гораздо меньше 25 %, поскольку многосемейных среди групп с большими наделами тоже много (потому и наделы большие, что полно народу в избе).

Но и эта группа делится на две неравные части — середняки и богатые крестьяне-собственники, которых к тому времени стали звать кулаками. По оценке Осиповой, зажиточных и богатых хозяйств, в которых имелись ощутимые излишки, было не больше 5 %.

В последние годы утверждается, что кулаком считали любого «справного» крестьянина. Но при сталинской коллективизации причисление зажиточного хозяина к кулакам исходя из благосостояния считалось перегибом, каралось соответственно нравам того времени, а имущество возвращалось. В рассказах о коллективизации все время мелькает другой критерий — использование наемного труда. Но опять же ясно, что один-два батрака — это не эксплуатация. Если в хозяйстве две лошади и один взрослый работник, без батрака всяко не обойдешься. Точно так же в городах наличие домработницы не делало человека «классово чуждым».

А кроме того, известная фраза об «истреблении кулачества как класса» показывает, что это было некое отдельное явление. Зажиточный крестьянин в экономическом и общественном плане отличается от бедняка лишь количественно, а класс — это иное качество, причем качество, как учили нас еще в школе, определяемое по отношению к средствам производства.

Так кто же он такой — кулак?

Послевоенный «Словарь русского языка» Ожегова определяет это понятие так: «Богатый крестьянин-собственник, эксплуатирующий батраков, бедняков», то есть микроскопический сельский помещик, использующий наемный труд. Такие, безусловно, существовали — должны же были нищие односельчане у кого-то батрачить, когда не стало помещиков. Но словарь Ожегова выпущен уже после сталинской коллективизации, а с начала XX века значение этого слова могло измениться.

Двинемся дальше в глубь времен — возьмем Даля. И вот тут нас ожидает сюрприз: по Далю, кулак — это «перекупщик, переторговщик, маклак, прасол, сводчик, особенно в хлебной торговле, на базарах и пристанях…»

Вот так так!

То же самое говорит и Кара-Мурза: «Вокруг этого понятия в годы перестройки был создан целый миф, его приравнивали к понятию „справный хозяин“ и представили образцом русской трудовой этики. На деле кулаками были главным образом крестьяне, оторвавшиеся от земли и промышлявшие ростовщичеством и торговлей». И, кстати, к слову «кулак» в русской деревне традиционно прибавлялись прозвища: «мироед» и «паук». Благодетеля пауком не назовут.

Исходя из этимологии, легко сообразить, кем был кулак к началу XX века. Естественно, каждый хозяин сам хлебом торговать не станет. В деревне просто обязаны были существовать мелкие перекупщики, которые скупали хлеб у односельчан и продавали более крупным оптовикам. Заодно, как люди торговые, они наверняка и держали лавку — должна же в селе существовать лавка, так кому ею и владеть, если не кулаку-перекупщику. Ну и надо быть уже полным дураком, чтобы в таком положении не давать односельчанам деньги в долг — естественно, под проценты.

Такой персонаж выведен у Шолохова в «Тихом Доне» — Сергей Платонович Мохов, который:

«…со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Серёжки-шибая в Сергей Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин… Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве: кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В последнее время далее сельскохозяйственными машинами снабжал… Через три года открыл он хлебную ссыпку, а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой мельницы.